Владимир Спектр - Face control
Я знал, что девочка права, но признаться в этом не посмел, не столько перед ней, сколько перед самим собой. Да и что для нас чужие переживания? В конце концов, это совсем не значило, что я принадлежу другому человеку. Просто в этом мире иногда встречаются одиночки, отвергающие рабскую зависимость от кого бы то ни было: спутника жизни, родителей или детей. Конечно, есть видимость: штампы в паспортах, общая жилплощадь и дети, но что, если в жилах одного течет лишь розовая вода, а в венах другого кипит благородная черная кровь?
Вечерами, сидя на кухне и листая свежий номер какого-нибудь птюча, у меня слезы на глаза наворачивались, только я представлял, как они ложатся, как хватает он ее своими грубыми руками, требуя исполнения ненавистного супружеского долга. Как-то давно она сказала, что у Вени огромный член и порой он делает ей больно. Было ли это вправду столь неприятным? Боль часто мешается с наслаждением, наслаждение, получаемое через страдание, не высшая ли точка неги? Ответить на этот вопрос трудно, ведь чужая душа – потемки. Давно уже знаю, что никому нельзя верить. Даже самый близкий и родной, казалось бы, человек наверняка имеет за пазухой камень, могущий стать причиной твоей гибели. Никому нельзя доверять, ни детям, ни родителям, ни друзьям, ни, тем паче, любимому человеку. Когда-то, не так уж и давно, я бы поверил. Мне тогда казалось, раз выбрали друг друга, идете по жизни вместе, то и чувствуете одинаково, дышите одновременно, получаете не сравнимый ни с чем кайф от погружения друг в друга. Обломался. Сначала думал: мир рухнет, так страшно и тошно сделалось от правды. Позже свыкся. Стал осознавать, что Вселенная, попадая в наше поле зрения, мгновенно персонифицируется и становится для каждого индивидуальной. «Каждый гражданин имеет право разместить в своем платяном шкафу одну-две личных Вселенных» – фраза, достойная записи в Конституцию.
Я знаю: мир, а точнее его восприятие, только внешне схож с реальностью. То, что вижу я, понравится ли Бурзум? Встречаясь и пользуя дар общения, трахаясь и обмениваясь физиологическими жидкостями, мы постепенно берем друг у друга многое, становимся во многом похожими. Но никакие усилия, никакой долгий трах и никакие жидкости не сделают из свинопаса принца, а из герцогини кухарку. Мы всегда будем оставаться в разных слоях, на разных, как это ни банально, ступенях. Мир всегда будет разным для нас, пусть в мелочах, в пустяке, но в решающий момент именно этот пустяк станет отправной точкой для жесточайшего конфликта. В этой стычке мы будем правы и не правы одновременно. Суд присяжных зависнет в непонятке, на чью сторону встать. Подумать только, ее любовь к примитивным полусладким игристым и твоя ненависть к шоколаду могут привести к бесповоротному разрыву.
Так стоит ли ждать? Чем глубже втягиваться в болезненные узы неравного союза, не лучше ли разом разрубить их и отвалить с чистым и пустым сердцем?
Всем нутром ощущаю, что жить не могу без Бурзум, она просто создана для меня! Стоит же вернуться домой, погрузиться с головой в семейное месиво, как я становлюсь опустошенным, растерянным и усталым. Все, что остается, – желание исчезнуть.
С другой стороны, размышляя здраво, все время прихожу к выводу, что союз с такой женщиной для меня невозможен.
Я знаю свою порочность. Всю сознательную жизнь я играю отрицательных героев. Являюсь негативом, «плохим» персонажем. А что Бурзум? Ясно как божий день, колдунья всегда готова пуститься во все тяжкие: плыть по потоку разврата, грязи, лжи и кайфа до тех пор, пока кто-нибудь не затормозит. Способен ли я стать сдерживающим стимулом, границей добра и зла, метафизическим тормозом, в конце концов? Вряд ли. Все, что помогает мне, – желание отыметь этот говенный мир. Я давно по другую сторону от добра. Мое знамя – ненависть и ложь, мой лозунг – «Противопоставление».
Во всех помыслах и чувствах я инфантилен, мне нет и пятнадцати.
Anti choiceanti girlI am the anti-flag unfurledAnti white and anti lawI got the anti-future plan…[5] –
поет про таких, как я, Marilyn Manson.
22:10. Добротный немецкий «Седан» Е класса тихо шуршит по весенней Москве, вечернему усталому асфальту, мелким лужицам и отражающимся в них деревьям, подвозя нас с Бурзум к Отрадному. На минуту задумываюсь о том, что жизнь – странная штука. Не мне, запутавшемуся в жизненном лабиринте московскому тусовщику, сидеть за рулем бюргерского авто. Ох, не мне! Есть во всем этом некий диссонанс. Я знаю: любой диссонанс, непорядок обязательно выйдет боком при первом же удобном случае. Как? В виде маленького стихийного бедствия, например, или карманной революции вкупе с небольшой эпидемией. Что-то должно произойти. Никогда не ощущаю умиротворенности и спокойствия. Даже на отдыхе, лежа в шезлонге, где-нибудь у Красного моря, знаю: что-то будет, случится, произойдет. И обязательно недоброе.
От горящих на панели приборов на душе уютно и тепло, в то же время чувствуется легкая горечь от близящегося расставания. Бурзум улавливает настроение.
– Не грузись, Мардук, мы расстаемся лишь на ночь.
– Вот это и напрягает.
– Послушай, – Бурзум хмурится, и на ее высоком лбу проступают морщинки, – все в твоих руках. Мы можем не расставаться… совсем…
– Все только в моих руках?
– Я говорила, Мардук, – Бурзум вздыхает как-то устало и кротко, – я очень люблю тебя… правда. Но я рыба, Мардук. Я не принимаю решения, меня несет река. Я не могу помочь тебе.
– Попытайся. В конце концов, ты поможешь не только мне, но и самой себе. – Я смотрю на уголек сигареты в ее руке.
– Это будет противоестественно, Мардук. Я не умею помогать… и себе в том числе.
– Может, стоит попробовать, вдруг получится?
– Боже мой, Мардук, что ты такое говоришь? Ты же знаешь лучше меня самой, что «Бурзум» и «Помощь» – понятия несовместимые! Я сочетаюсь с такими явлениями, как порок, разврат, похуизм… Ведь именно поэтому ты меня любишь, не так ли? А другая, добрая и помогающая, нужна я тебе? Ну, трахнул пару раз и послал на хуй… Так ведь, Мардук?
Мы останавливаемся во дворе ее дома, неподалеку от подъезда. Молчу, собираясь с мыслями. Хочется сказать что-то очень важное, какую-то ранее не додуманную до конца идею… Занятый размышлениями, я слишком поздно замечаю, что дверь со стороны Бурзум открывается, и появляется ее муж. До этого я видел Веню всего пару раз, но хорошо запомнил его. Похоже, бывший боксер нетрезв и к тому же разгневан.
– Это еще кто? – спрашивает он у Бурзум, злобно сверля меня гвоздиками своих черных глаз.
«Странно, я его помню, а он меня нет, неужели я настолько невзрачный?» – как всегда в экстремальных ситуациях, голова занята совершенно ненужными вещами.
Бурзум растерянно молчит.
– Что за ублюдок? – Веня коротко кивает в мою сторону.
– Я… – Бурзум не находится, что сказать.
– Ну-ка выходи из машины. – Муж, в буквальном смысле этого слова, силой выволакивает Бурзум на улицу, после чего грузным кабаном прыгает на ее место.
Я, в свою очередь, прыгаю на лютую измену. Мысли неожиданно уходят совсем далеко, прочь из неприветливого пролетарского двора, на Юго-Запад Москвы, ближе к моему детству и юности… Сколько себя помню, всегда был трусом и никогда не понимал, почему я должен стесняться этого. Мне было страшно, когда мама водила меня к врачам. Я боялся, гуляя в одиночестве (будучи «маменькиным сынком», я, как это водится, был лишен общества сверстников), повстречать компанию агрессивно настроенных мальчишек. Меня загружали турпоходы и школьные прививки. Я нервничал, когда принимали в октябрята и, позже, в пионеры, мне было плохо, когда звали в гости и когда гости приходили к нам… Помню, чего стоили мне в начальной школе уроки физкультуры (я был слабым, болезненным ребенком, без малейшего представления об отжиманиях и подтягиваниях), когда меня поднимали на смех все, от учеников до учительницы – дородной и крикливой Анны Казимировны. Один из самых запомнившихся мне случаев – посещение Дворца пионеров. Мама, заметив мои способности к рисованию и неуемную фантазию, записала меня в художественную студию. Ходить туда надлежало одному. Я был сдан приятной на вид тетке околомаминого возраста, впрочем, ее я помню плохо. Меня повели длинными коридорами и широкими лестничными пролетами, все дальше и дальше уводя от такой родной мамы. Где-то в районе звериного уголка стало плохо. Наверное, так же худо было Николаю II, когда он догадался, что собираются сделать с ним и его семьей большевики. Показалось, что я уже не вернусь. Обязательно потеряюсь в этом огромном и ужасном Дворце. Тетка, всю дорогу не умолкавшая ни на минуту, продолжала говорить, рассказывала что-то о животных. Ее голос звучал все глуше и под конец вовсе превратился в тихий звон. Я побледнел и чуть не потерял сознание. Меня вырвало. Позже примчавшийся врач совал под нос ватку с нашатырем и называл возможные причины моей болезненности – от отравления до аллергии на запахи животных. Никто не предположил, что мне стало просто плохо от страха. Я, в свою очередь, никогда никому не рассказывал об этом случае.
