Илья Штемлер - Нюма, Самвел и собачка Точка
— Ладно! Хватит о дворниках! — грубо прервал Нюма, давая понять, что он ни на грош не верит болтовне соседа. — Что сказал эстонец?
— Назначил встречу у метро «Петроградская», — запнулся Самвел. — На восемь часов.
— Так уже без двадцати!
— Как?! — всполошился Самвел. — Вот зараза. Я просил его прийти к нам домой! Нет, говорит, некогда. Еще сказал, что ваша паршивая собака, написала на его куртку…
Нюма и не знал об этом. Он тогда не провожал эстонца, обиделся на их «сепаратные» переговоры с Самвелом в его комнате. Значит, Точка так отомстила за его обиду. И вновь тоска по собачке сжала сердце.
Самвел, бормоча проклятия по-армянски, ушел к себе, переоделся и выскочил из квартиры с необычной резвостью.
Вот что делает любовный порыв, невзирая на возраст и инвалидность, усмехнулся Нюма, отметив, что Самвел не пригласил его на встречу с эстонцем. Правда, Нюма бы отказался. Ему расхотелось бегать по скупкам и антикварным магазинам. Но почему не пригласил? Ведь пока они компаньоны. Хитрит что-то Самвел, хитрит…
Вода в кастрюле закипала лениво. Ожидание раздражало. Да и какой суп в восемь вечера?! Нюма заменил кастрюлю на чайник и вернулся в свою комнату. Старый костюм с хлястиком на пиджаке вот уже несколько дней отвисал в шкафу, ждал своего часа. Нюма вытащил костюм на свет и осмотрел. И чего его так раскритиковал Самвел? Тоже франт выискался, а у самого приличной пары брюк нет. А те, что есть, времен раннего Брежнева, или, скорее, позднего Хрущева — с широченной штаниной. Да и Фирка хороша! Вместо того, чтобы купить отцу пару приличных брюк, тоже навела критику. А костюм не так уж и плох. Если аккуратно срезать этот школьный хлястик, вообще отличный костюм. Особенно, когда отвиселся…
Нюма вернул костюм в шкаф и посмотрел на телефон. Но трубку не взял. Он чувствовал особое томящее наслаждение, оттягивая момент, когда поднимет трубку и наберет номер телефона кандидата технических наук Евгении Фоминичны Роговицыной. И в то же время он испытывал физический испуг от того, что ему вновь ответит чужой женский голос с акцентом. И сообщит, что Жени нет дома. Это будет уже третий его звонок…
Нюма поглядывал на телефон, точно кот на загнанного в угол мышонка в предвкушении удовольствия. Да и телефон, казалось, отвечал Нюме своими десятью круглыми глазенапами, подзадоривая и усмехаясь. Мол, бери пример с соседа, он тоже не мальчик, а ты даже позвонить не решаешься. И кому? Стародавней знакомой, общение с которой лет сорок назад разрушила ревнивая Роза…
Поэтому дверной звонок на мгновение озадачил Нюму, ему показалось, что это дал о себе знать телефон. Бухтя под нос что-то невнятное, Нюма поспешил в прихожую. Мутное очко дверного глазка рисовало физиономию под лыжной вязаной шапочкой…
— Это я, Дима. — раздался голос шмендрика. — Откройте. Я нашел вашу собаку.
Волнение лихорадило Нюму. Никогда еще он так не проклинал себя за неисправный замок…
Наконец дверь распахнулась. Круглое лицо мальчика Димы лукаво улыбалось. А кулачок сжимал кончик бельевой веревки, которая тянулась к нише со ржавой трубой. В скудном освещении подъезда Нюма видел, как в глубину ниши забилась белая собачонка.
— Точка, Точка, — спазмы сдавили горло Нюмы. — Иди сюда, моя хорошая. Я тебя так искал…
— Боится, — проговорил мальчик Дима. — Бегала по улице. Голодная и холодная. Боится.
— Как боится? — растерялся Нюма. — Точка меня боится? Чушь собачья! Точка, девочка моя! Кто же тебя так напугал? Иди сюда.
— Иди сюда! — прикрикнул мальчик Дима и потянул веревку.
Сопротивляясь всеми лапами, собачка захрипела.
— Постой, задушишь! — вскрикнул Нюма. — Дай мне веревку.
— А где награда? — без обиняков спросил мальчик Дима, пряча за спину веревку.
— Будет тебе награда, шмендрик, — торопливо проговорил Нюма. — Сто рублей!
— Мало! — отрубил Дима. — Столько дней ее выслеживал.
— Где?!
— Везде. По всем улицам.
— Ладно! Прибавлю тридцатку. Сто тридцать, — вздохнул Нюма. — Больше у меня нет, клянусь.
— Так и знал, что обманете, — обиделся Дима. — Хорошо. Гоните деньги. Я подожду.
Нюма предупредил Диму, чтобы тот не тянул веревку, и поспешил за деньгами. Хотя и жалко было, почти треть его пенсии… Вернувшись, он застал Диму в той же позе, с веревкой в руке…
— А другой дядька, который армян, не подкинет награду? — с надеждой сорвать побольше, поинтересовался Дима. — Ведь это и его собачка.
— Не знаю, — Нюма заглянул в нишу. — Он ушел по делам.
— Знаю, по каким делам, — вздохнул мальчик Дима. — К мамке моей вяжется.
Нюма выпрямился и уставился на шмендрика.
— А что?! — продолжал мальчик Дима. — Сам видел.
— Вот тебе раз! — прикинулся Нюма. — Она ему в дочки годится… Сколько ей лет, твоей маме-бабушке?
— Скоро пятьдесят восемь стукнет, — простодушно ответил Дима. — Ладно, сам ему скажу, пусть подкидывает. Приду домой и скажу. Он, наверно, у нас сидит, чай пьет.
— Вот как?! — расстроился Нюма. — Ну, где там Точка?
— А деньги? — канючил Дима.
— В кармане. Приму собачку и получишь! — зло отрезал Нюма. — Не обману.
Он присел перед нишей, заглянул в полутьму и просунул руки. Собачка зарычала и тявкнула.
— Что это с ней? — Нюма одернул руки и посмотрел на Диму.
Тот стоял расстроенный.
— Да что с ней чикаться?! — воскликнул Дима и решительно потянул веревку.
Тявкая и рыча, собачка оставляла укрытие. Едва показались передние лапы, как Нюма, не заглядывая в мордочку, подхватил лапы и поднял над собой. Перед глазами Нюмы оказалось розовое брюшко собачки, оттянутое задними лапами.
— Это что ж такое?! — вскричал Нюма. — А, шмендрик?!
— Что? — невинно вопросил Дима.
— Что это за… восклицательный знак?! Я тебя спрашиваю!
— Где? — нахраписто спросил Дима.
Нюма повел подбородок в сторону покорно повисшего между задними лапами маленького хоботка.
— Что это такое? — Нюма наливался злостью разочарования.
— Хвостик! — держался из последних сил пристыженный мальчик Дима. — Какая разница! Тоже хорошая собака!
Нюма опустил песика на пол.
— Аферист! — выкрикнул Нюма и перешагнул порог прихожей.
Прежде чем захлопнуть дверь, он залез в карман, нашарил деньги, отсчитал тридцать рублей и протянул мальчишке.
— И этого тебе много, головорез! Представляю, что из тебя получится.
Мальчик Дима сунул деньги в курточку.
— Почему сразу: головорез?
Нюма захлопнул дверь.
День для Евгении Фоминичны Роговицыной сложился на удивление удачно. Даже не верилось. Две недели она наведывалась на завод, пыталась получить договорные деньги за двухмесячную работу. И все безрезультатно. Она уже отчаялась. Решила, что ее, как говорится, кинули. А сумма немалая, две тысячи шестьсот рублей — при ее месячной пенсии в пятьсот сорок — вообще сумасшедшие деньги… И вдруг утром позвонили и предложили прийти на завод, в бухгалтерию. Так что можно не отчаиваться, не бегать по антикварным магазинам. Повременить…
Евгения Фоминична посмотрела на горку, где за стеклом прятались остатки фамильной роскоши семьи Роговицыных. Среди мраморных, бронзовых и серебряных вещиц затесался и тот самый «Погонщик мула», которого отверг привереда-антикварщик. Что касалось мула, то отломился всего лишь кусочек морды, да и то незаметно — место закрасили, как и палец погонщика-араба. Когда-то фигурка принадлежала графу Шувалову, подарок какого-то дипломата. А прапрадед Роговицыной приятельствовал с графом и выиграл «Погонщика» в карты. Вообще-то в семье было много приметных старинных вещей, да со временем порастерялись. Еще бы — двадцатые годы с их голодухой, тридцатые с их страхом реквизиции, сороковые с блокадой, пятидесятые с чем-то еще и так далее. Ведь всегда денег не хватало, приходилось что-то продавать. И эти девяностые свалились нежданно-негаданно…
Сколько раз Евгения Фоминична корила своих пращуров, что те не уехали из России, ведь была возможность, в далекие уже двадцатые годы. А все дед, ученый-физиолог, ученик академика Павлова. Уехал же в Париж его брат, химик… И не столько корила Евгения Фоминична, как ее дочь Анна и особенно внук Володька. Тот вообще оборзел со своими друзьями патлатыми, поэтами-собутыльниками из кабака «Сайгон», что на углу Владимирского проспекта и Невского. Бывало, ввалится подшофе к бабке и попрекает: «Эх, Женька, Женька, ты же умная старуха. Ведь была возможность вывезти всю кодлу во Францию, к двоюродному деду, когда де Голль якшается с Хрущевым. Сколько приличных людей ломануло к лягушатникам, объединялись с родственниками, а ты? Родился бы я в Париже и был бы мусьём, а не сраным товарищем…» Родился бы он в Париже, еще вопрос. А в России он родился — и это факт. А кто отец, неизвестно. Дочь Анна забеременела на четвертом курсе. Тоже, как впоследствии и ее сынок, шастала по разным «сайгонам» и кухонным тусовкам, пока мать вкалывала, как Папа Карло. Особенно после смерти мужа. Надо было тянуть все семейство. И с чем осталась? С жалкой пенсией и крохами былого добра. Остальное из вещей она отдала дочери, когда та переехала с сыном в отдельную кооперативную квартиру, выстроенную Евгенией Фоминичной…
