Александр Житинский - Сказки времен Империи
Вентилятор на эти слова не прореагировал.
— Сейчас, — сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.
Фомич аккуратно потушил свечу пальцами, сел на место и сказал загадочные слова:
— Наука умеет много гитик.
— Стоп! — крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию.
— Почему нет эффекта? — спросил режиссер.
— Кураж не тот, — сказал Фомич.
— Какой кураж? — спросил Лисоцкий, бледнея.
И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что обо всем этом думает. Я был счастлив.
— Все свободны, — сказал режиссер. — Наука умеет много гитик. Это гениально!
Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом опять переоделись и поехали покупать билет на поезд.
Провожаю Фомича
Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом.
— Понимаешь, — сказал Фомич, — что нам с тобой главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное, это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу — пропадет все.
— А объективная реальность, данная нам в ощущении? — спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист.
— Данная? — спросил Фомич. — А кем она данная? А?
— Ну данная, и все, — ответил я.
— Э-э! — помахал пальцем Фомич. — Кем-то, видать, данная.
— Вы что, Василий Фомич, верующий? — спросил я прямо.
— Верующий, — сказал Фомич. — В науку верующий. В душу верующий.
— Это не одно и то же, — сказал я.
— У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. А я думаю — поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего — никакой твоей относительности и не было бы.
— Другой бы открыл, — сказал я.
— Это кто другой? Ну я, может быть, и открыл бы. Или ты, — раздобрился Фомич. — А этот Лисоцкий — нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.
Я живо представил себе Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.
— Или возьми Брумма, — продолжал Фомич. — Тоже был хороший мужик. Не лез в телевизор.
Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.
Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его расшевелить.
— А Лисоцкий не ожидал все-таки такого фиаско, — сказал я.
— Фигаско, — сказал Фомич.
Я не понял, шутит он или нет.
— С него как с гуся вода, — сказал я.
— То-то и оно, — вздохнул Фомич. — Ну, Бог его простит.
На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком.
Он меня пожалел.
— Поехали, Петя, со мной, — предложил он. — А то пропадешь здесь. Ей-богу, пропадешь.
— А семья? — спросил я.
— А наука? — сказал Фомич. — Если любит, приедет.
Последние слова относились к моей жене. Но все-таки я не поехал. Сдержался.
Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.
Получаю письмо
— Поздравляю, — сказал шеф на следующее утро. — Наверное, гора с плеч свалилась?
У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.
— Ладно, Петя, — сказал шеф. — Побаловались подковами, и хватит. Нужно думать о диссертации.
А мне совсем не хотелось думать о диссертации. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из тебя не выйдет.
С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и срочно вставлял в свою диссертацию. Он все подковы извел, но никакого толка не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.
— Был, — сказал я. — Бескорыстная преданность науке.
Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и, кажется, даже заключил с кем-то договор.
А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало. К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все присоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки.
Со мною все как-то стали по-другому обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?
Даже Рыбаков однажды сказал:
— Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.
С чего он взял?
Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.
Потому что я очень этого хотел.
Я не заметил, что собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.
— Удивительно, — сказал шеф.
— Мистика! — сказал Лисоцкий. — Фомич номер два.
— Кстати, о Фомиче, — сказал шеф. — Он снова нам написал.
— Ха-ха-ха! — сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался.
— Это не нам, а только мне, — сказал я, открыв письмо.
Там было написано:
«Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и выскочил на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитной ловушке — голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Как салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный».
И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич.
Пишу диссертацию
В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало указать, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я сел и написал честно. То есть по сути честно, а в подробностях немного приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать.
Там все было по порядку. Как я получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки, как вернулся обратно и что из этого вышло. В результате у меня получилась первая глава диссертации. Я назвал ее «Введение в историю проблемы».
Шеф прочитал мое «Введение», как детектив, не отрываясь. Я никогда не видел, чтобы он с таким интересом читал научные работы. При этом он хохотал, вытирая лоб платком. Тем самым, о котором я уже упоминал.
Шеф прочитал, откинулся на стуле, и лицо его стало серьезным.
— Петя, что это такое? — спросил он, указывая на диссертацию.
— Диссертация. Первая глава, — сказал я. — Там же написано.
— Петя, вы когда-нибудь видели диссертации? — спросил шеф.
— Видел, — ответил я. — Они все скучные. А у меня нет.
— Еще бы! — закричал шеф. — Я и не подозревал, что у вас фантазия пятилетнего ребенка. Где вы это все взяли? Подковы, плазма в печке… Этого же ничего не было!
— А Фомич был? — спросил я.
— Ну Фомич был, — согласился шеф. — Но ведь плазму в печке он не получил! И вообще никаких особенных результатов не добился.
И тут я сказал, что это не главное. Для меня главное — это его отношение к делу. Я сказал, что науку нужно делать с интересом. И с душой. И, кроме того, чистыми руками.
Примерно так, как делает ее Фомич.
— Все это прекрасно, — заявил шеф. — Но это не диссертация. Ученые будут смеяться.
— И пускай смеются! — сказал я. — Разве это плохо?
— Для диссертации плохо. Назовите это по-другому.
И я назвал это по-другому. А диссертации писать так и не стал, потому что у меня, как выяснилось, нет способностей к диссертациям.
1972
из сборника
«Снюсь»
Снюсь
Повесть
Я снюсь. Теперь это стало моим основным занятием. Дело дошло до того, что меня так и называют — Снюсь. Я — Снюсь.
Знакомые девушки обращаются ко мне более ласково — Снюсик. Есть в этом что-то пошленькое, сюсюкающее. Какой я им Снюсик? Мне тридцать семь лет.
