Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
Она даже не думала, что скажет в редакции, она хотела только одного: он должен узнать, как ей плохо. Узнать – и прийти.
Отсыревшая дверь подалась с трудом, и в нос ударил запах кошек. Где-то наверху раздались голоса, и Аполлинария стала подниматься по лестнице. Действительно в третьем этаже из-за двери, обитой ждановской желтой клеенкой, слышались восклицания и шум. Она, не задумываясь ни на секунду, толкнула дверь.
Маленькая прихожая была завалена котелками, картузами и в беспорядке составленными зонтами. Пачка газет едва не падала с подзеркального столика, и чадила дешевая лампа.
– Нет, господа, наша почва – это не земля славянофилов, это слияние культуры и народности! – слышался чей-то высокий голос.
– Ах, опять вы за свое, Григорий Петрович, – перебил его другой, глуховатый и на кого-то похожий. – Мы о программе на сентябрь, а не о теории.
Аполлинария подняла вуаль и вошла в комнату. Табачный дым плавал совсем как в студенческой фаланге, только не было женщин, и мужчины выглядели солиднее и старше.
– Что вам угодно? – немедленно обратился к ней невысокий господин в круглых очках и с по-семинарски отпущенными волосами.
– Я принесла свою повесть и хотела бы увидеть ее напечатанной… в ближайшем номере.
Все откровенно переглянулись.
– А вы понимаете куда пришли? Это не «Русский голос» и не «Маяк», – осторожно откашлялся очкастый.
– Знаю. Как и то, что вы – Михаил Михайлович Достоевский, брат… Прошу вас. – Она подошла и спокойно положила переписанную рукопись на стол. – Гонорар мне не нужен. А адрес мой – дом управляющего графа Шереметева, в Симеоновской, на углу Фонтанки. Благодарю.
И так же медленно и спокойно Аполлинария развернулась и вышла, всей кожей чувствуя, как смотрят на нее пятеро мужчин.
На лестнице она немножко постояла, переводя дыхания и унимая только теперь заколотившееся сердце.
Внизу хлопнула дверь, и Аполлинария поспешила вниз, сделав отрешенное лицо. Какой-то господин спешно поднимался, стягивая на ходу перчатки. Мелькнули клетчатые брюки.
– Вы?! – прозвучало одновременно сдавленно и глухо. И страшный поцелуй лег на губы.
– Эй, извозчик, в «Северную»! Плачу полтину!
Глава 18
Балтийский вокзал
Город встретил Даха дымом, застилавшим багровое зарево восхода, и пробками. Зрелище выглядело достаточно апокалиптично, особенно над Невой, на фоне мостов. В центре было все-таки камернее и человечнее. Миллионная лежала в полудреме, как красавица после бурной ночи. Данила не стал допытываться ее снов, прихватил из машины последние реликвии с Иоганнесру и поднялся к себе. Елена Андреевна встретила его укоризненным взглядом, но он пробормотал нечто невнятное и ловко приспособил картуш в качестве рамки для ее портрета. Жалкая память о том, что она так любила, но все-таки… Потом Данила заставил себя принять душ, отметив, что на мызе прекрасно обходился и без него, и завалился спать, пообещав Нине Ивановне, что появится после полудня. Ничего интересного она не сообщила, кроме обычных продаж да визитов одной старушки с рулоном умопомрачительных алансонов[115] в прекрасном состоянии и какого-то бомжа с несколькими шавками, который интересовался не магазином, а его хозяином.
У Данилы, как у любого антиквара, существовала своя тайная армия наемников, рыскавших по городу, подвалам, чердакам и расселяемым домам, подсматривавшая, подслушивавшая, вступавшая в локальные конфликты с другими армиями. Порой – и не так уж редко – конфликты эти заканчивались исчезновением тех или других воинов, и Дах всегда, не скупясь, оплачивал похороны и даже поминки.
– Вы что, его не знаете? – Нина Ивановна, разумеется, была в курсе и могла не знать лишь пары самых тайных работников. Но они сейчас были далеко за пределами города.
– Нет, это не ваш, но, it seems[116], он тоже хочет… влиться в…
– Хорошо, потом.
– У вас все в порядке, Данечка?
– С какой стороны посмотреть, – невольно усмехнулся он. – Но, в общем, все нормально. До встречи.
Он провалился в черную яму и проспал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил сон. Ему неожиданно приснилась мать, тоненькая, со спутанными черными кольцами волос. Именно такой он видел ее в последний раз. Они были тогда в каких-то гостях, куда пришли вместе с Драганом. Было так удивительно увидеть ее здесь, казалось, они расстались только вчера, а не несколько лет назад. И это чувство удивления пронзило Данилу и сейчас. Тогда Драган вспылил и ушел, а мать так и стояла в дверном проеме, обнимая себя за полуголые плечи. Но сейчас, во сне, она грустно качала головой и делала такой жест, будто стирала холодную муть с запотевшего стекла – стирала, стирала и все никак не могла стереть.
– Мама! – крикнул Данила и проснулся.
Сон надо было немедленно забыть, как он давно заставил себя забыть все, связанное с матерью, забыть любым путем – и Дах набрал номер Апы не раздумывая, забыв даже о том, какой на дворе час.
– Господи, это вы? – сквозь шум послышался ее голос, испуганный и растерянный. – Мне страшно, я не понимаю, где я…
Данила изо всех сил потянул прядь над ухом. Неужели она уже оказалась в том мире, который он так старается для себя открыть? Но ведь неподготовленная, одна, она просто сойдет там с ума. Почему он не сказал ей всего раньше, не приготовил, не помог?
В трубку ворвались еще какие-то голоса.
– Где вы, Полина?
– Не знаю…
«Да это Лейхтенбергская[117], Лейхтенбергская, – донесся старушечий голос, – до метро рукой подать!»
«Значит, побрела пешком от Боба и заблудилась, – догадался Данила. – А теперь едет в первой попавшейся маршрутке». Все оказалось не так страшно, как ему представилось в первую секунду.
– Выходите на конечной и ждите меня, никуда не уходите, слышите? Я уже выхожу.
Он глянул на часы – стрелка подползала к четырем. Мучить себя и «опель» в пробках бессмысленно. Натянув новую куртку, купленную по дороге на мызу взамен где-то пропавшего плаща, Дах быстро понесся к метро.
На привокзальной площади отвратительно пахло жареными пирожками и туалетом. Дах не любил этот район, как и все, находившееся за чертой Обводного канала, а сегодня, после тихого умирания мызы, после молодой красивой матери во сне, этот район города показался ему вдвойне отвратительным.
Мгновенно увидев Апу в толпе ожидающих маршрутку, он выхватил ее за руку и потянул к мосту.
– Прочь отсюда! Какого черта вас занесло в эту дыру?
– Я шла из театра и задумалась. Но дело не в этом, я не того испугалась, я…
Они шли уже в сторону собора по одной из Рот. Здесь и днями всегда малолюдно, а к вечеру вообще ходят немногие, и то неизбежно убыстряя шаг. Они же шли медленно, как во сне, ибо, идя вдоль чуть припудренных снегом домов, можно было смело не соотноситься с настоящим. Наледь, деревья, душное ватное небо, чужая жизнь за окнами, двести лет назад, двести вперед…
Какая разница!
– Чего? – мягко скользнув по плечу – «О, рыдающие плечи в Ивановке!» – будто бы небрежно поинтересовался Данила.
Апа остановилась и зачем-то стянула варежку. Рука была влажной и горячей даже на вид.
– Понимаете, я… Я решила говорить вам все. Иначе мне кажется, что общение с вами бессмысленно. Или так со мной никто раньше не общался, или… Словом, я сама ничего не понимаю, но насчет правды чувствую совершенно точно. Так вот, когда я так решила, то подумала о том, что лучше уж какая-нибудь цель, чем ничего, и тут вдруг я поняла, что это не моя мысль, что будто это кто-то другой за меня подумал и даже произнес. И тут же я увидела, что иду неизвестно где. Это ведь не болезнь, правда? – по-детски схватила она Данилу за руку, и пальцы ее действительно оказались огненными.
– Не болезнь, не волнуйтесь. Или уж если болезнь, то высокая. Но если хотите от меня помощи, то скажите, что же навело вас на решение говорить мне все? До конца – так до конца, правда?
Девушка опустила голову.
– Хорошо, я скажу, но вы только не ругайтесь и не обижайтесь. С вами я становлюсь совсем другая, не я. То есть не прежняя я. И мне как-то все ясно. А когда вас нет, все спутывается. Вы как проявитель. И вы мне очень нужны.
Но Данила, слушая это своеобразное признание в любви, мало думал о чувствах: из всей этой бессвязной речи он выхватил только выражение «прежняя я». Значит, что-то произошло, разделившее ее жизнь на прежнюю и нынешнюю, что-то очень глубокое, внутреннее. Неужели та летняя ночь на Елагином и заведомо неудачный прыжок в воду?
– А почему вы остриглись? – почти механически спросил он, думая о своем.
Апа вздрогнула, но ничего не ответила. Они снова медленно двинулись в сторону мелькавшего фонарями и фарами Измайловского. И уже у самого перекрестка девушка как-то обреченно махнула рукой.
– Все равно. И все равно я решила говорить все. Давайте хоть кофе где-нибудь выпьем.
