Янн Мартел - Жизнь Пи
И малость отвернул брезент. И тут же был вознагражден. Нос у шлюпки был точь-в-точь как корма — с такой же угловой банкой. На ней, всего лишь в нескольких дюймах от форштевня, подобно алмазу, сверкал засов. Похоже — какая-то крышка. Сердце у меня забилось часто-часто. Я отвернул брезент еще больше. И заглянул под него. Крышка была треугольная, с закругленными концами, три фута шириной и два фута глубиной. Тут я заметил что-то большое, оранжевое. И вмиг отдернул голову. Но то, оранжевое, даже не шелохнулось — странно. Я глянул еще разок. Не тигр. Спасательный жилет. В задней части логова Ричарда Паркера лежала целая куча спасательных жилетов.
У меня по телу пробежала дрожь. Через груду спасательных жилетов я первый раз, точно сквозь листву, ясно и четко разглядел Ричарда Паркера, хоть и не всего целиком. Только задние лапы и часть спины. Рыжевато-коричнево-полосатая громадина. Он растянулся на брюхе, мордой к корме. Лежал неподвижно — только дышал, раздувая бока. Я заморгал, не веря своим глазам: до него было совсем рукой подать. Вот он, прямо подо мной — в каких-нибудь двух футах. В самом деле, я спокойно мог бы достать до него рукой и ущипнуть за ляжку. И между нами — только жалкий брезент.
«Боже, спаси!» Еще ни одна мольба не была столь горячей и столь сдавленной. Я лежал, не смея шевельнуться. Но вода была мне нужна как воздух. Я осторожно просунул руку вниз, бесшумно отодвинул засов. И потянул крышку вверх. Под нею был ящик.
Я уже говорил, что жизнь иной раз зависит от совершенного пустяка. Так и сейчас: крышка держалась на петлях, расположенных примерно в дюйме от края носовой банки, — значит, если ее открыть, можно устроить дополнительную преграду, выиграв двенадцать дюймов свободного пространства между брезентом и банкой, через которую, разбросав спасательные жилеты, Ричард Паркер мог бы добраться до меня. Я тянул крышку вверх и на себя до тех пор, пока она не опрокинулась на уложенное поперек весло и не уперлась в край брезента. Не спуская глаз со шлюпки, я подобрался к форштевню, опершись одной ногой на край ящика, а другой — на крышку. Вздумай Ричард Паркер напасть снизу, ему пришлось бы сперва откинуть крышку обратно. Такой толчок послужит мне сигналом — и я успею сигануть за борт со спасательным кругом на поясе. Если же он нагрянет с другой стороны — по брезенту, сзади, я тоже замечу его вовремя и успею прыгнуть в воду. Я глянул за борт. Акул вроде не видать.
Я посмотрел себе под ноги. И от радости едва не лишился чувств. В ящике поблескивали разные незнакомые штучки. Как же я обрадовался при виде всех этих вещиц и предметов, созданных руками человеческими! Этот миг зримого откровения привел меня в такой восторг — вобравший в себя и надежду, и удивление, и сомнение, и страх, и благодарность, — какого я не испытывал больше никогда в жизни: ни в Рождество, ни в дни рождения, ни на свадьбе, ни на Дивали, ни в любой другой праздник дароприношений. От радости у меня голова пошла кругом.
Взгляд мой тут же упал на то, что я искал. Емкость с водой ни с чем не спутаешь, будь то бутылка, жестянка или вощеная коробка. На этой шлюпке вино жизни хранилось в отливавших тусклым золотом жестянках, очень удобных для переноски в руках. «Питьевая вода» — кричали черные буквы на марочной этикетке. Виноделы — «ЭЙЧ-ПИ фудс лимитед». Емкость — «500 мл». Жестянки были сложены штабелями и в таком количестве, что сразу не сосчитаешь.
Дрожащей рукой я прикоснулся к одной — и вытащил наружу. Тяжелая, на ощупь холодная. Встряхнул. Внутри забулькало — буль-буль-буль. Наконец-то я избавлюсь от смертельной жажды. При мысли об этом у меня заколотился пульс. Оставалось только вскрыть жестянку.
Вот незадача. Как же это сделать?
Уж если я нашел жестянку, значит, непременно найдется и чем ее открыть. Я заглянул в ящик. Чего там только не было. Я перебирал все подряд. И уже начал терять терпение. Должно же это когда-нибудь кончиться! Надо напиться прямо сейчас — иначе смерть. А вожделенного орудия нет как нет. Однако времени отчаиваться не было — пустое это занятие. Надо было действовать. Может, ногтями попробовать? Я попробовал. Не вышло. Зубами? Напрасный труд. Я взглянул на планширь. На гаки, державшие брезент, короткие, тупые, крепкие. Упершись коленями в банку, я наклонился. И, держа жестянку обеими руками, сильно ударил ею о гак. Здоровенная вмятина. Ударил еще раз. Снова вмятина — рядом с первой. Так, удар за ударом, вмятина за вмятиной, я все же добился своего. Из банки сверкающей жемчужиной вытекла капелька воды. Я мигом ее слизал. Потом повернул жестянку другой стороной, крышкой к гаку, чтобы проделать еще одну дырку. Я стучал как одержимый. Пробил дырку побольше. Примостился на планшире. Поднес жестянку к лицу. Открыл рот. И запрокинул жестянку.
Чувства мои, наверное, легче представить, чем описать. С глухим жадным бульканьем чистейшая, вкуснейшая, прекраснейшая хрустальная вода потекла в мое горло, наполняя всего меня живительной влагой. Жидкой жизнью — вот чем. Я осушил золотую жестянку до последней капли и потом еще долго облизывал дырку, скрывавшую, быть может, остатки влаги. Переведя дух, я выбросил пустую банку за борт и достал другую. Я открыл ее так же, как первую, и так же быстро осушил. После того как и она полетела за борт, я открыл еще одну. Вскоре и та отправилась в океан. Я потянулся за следующей. Только проглотив содержимое четырех жестянок, два литра божественного нектара, я наконец остановился. Вы, верно, решили, что, поглощая воду с такой скоростью после продолжительной жажды, я мог себе навредить. Ерунда! Еще никогда в жизни мне не было так хорошо. Не верите — потрогайте мой лоб! На нем выступил чистый, прозрачный, освежающий пот. Во мне все ликовало — все до мельчайших пор кожи.
Я ощутил, как на меня нисходит благодать. Сухости и жжения во рту как не бывало. Про спазмы в горле я и думать забыл. Кожа сделалась мягкой. И суставам стало заметно легче. Сердце билось ровно и радостно, как бойкий барабан, кровь заструилась по жилам подобно потоку машин, мчащихся со свадебной церемонии под дружный перепев клаксонов. Мышцы снова налились силой и упругостью. В голове прояснилось. Я и впрямь возвращался к жизни, вкусив запах смерти. Чудо, настоящее чудо! Верно говорю, алкогольное опьянение — чистый срам, а опьянение водой — сущий восторг. Какое-то время я наслаждался переполнявшим меня счастьем.
А потом вдруг ощутил пустоту. Пощупал живот. Он был твердый и полый, как барабан. Теперь бы в самый раз заморить червячка. Масаладосаи с кокосовой приправой чатни — гм-м! — сгодилась бы вполне. А утхаппам — и подавно! Гм! Ух ты! Я поднес руки ко рту — ИДЛИ! Стоило мне про это подумать, как у меня до боли свело зубы и потекли слюнки. Правая рука вдруг задергалась. И машинально потянулась к дивным рисовым лепешкам, возникшим в моем воображении. Пальцы погрузились в еще горячее, дымящееся тесто… Слепили шарик, обмакнули его в соус… И поднесли ко рту… Я принялся жевать… О, какая же сладкая мука!
Я стал рыться в ящике в поисках съестного. И наткнулся на картонные коробки со стандартным аварийным пайком «Севен-Оушенс» из далекого диковинного Бергена, что в Норвегии. Завтрак, который должен был восполнить три пропущенных завтрака, обеда и ужина, не говоря уже обо всяких там вкусностях, перепадавших мне от матушки, заключался в полукилограммовой пачке в герметичной серебристой пластиковой упаковке с инструкциями к употреблению на двенадцати языках. Судя по надписи на английском, паек состоял из восемнадцати питательных пшеничных галет с добавками животного жира и глюкозы, притом что в сутки можно было съедать не больше шести. Жаль, что они с жиром, но, учитывая исключительные обстоятельства, вегетарианцу во мне ничего не оставалось, как смириться.
Сверху на пачке было написано: Вскрывать здесь. Черная стрелка указывала на краешек пластиковой упаковки. Надорвать его пальцами оказалось проще простого. Из коробки высыпались девять плоских прямоугольников в вощеной бумаге. Я развернул один. Две почти квадратные галеты, сероватые и ароматные. Я взял одну и надкусил. Господи, кто бы мог подумать? Вот те на! От меня явно утаили: норвежская кухня — лучшая в мире! Галеты — язык проглотишь. Не слишком сладкие и не очень соленые, они приятно ласкали нёбо. И мягко хрустели на зубах. Смешавшись со слюной, они превращались в зернистую массу — на радость языку и рту. Когда же я ее проглотил, желудок мой так и воскликнул — аллилуйя!
Через несколько минут от коробки ничего не осталось, а упаковку унесло ветром. Я хотел было вскрыть еще одну, но передумал. Воздержанность только на пользу. Да и потом, умяв полкило аварийного пайка, я наелся до отвала.
И теперь решил осмотреть сундук с сокровищами более обстоятельно. Ящик на поверку оказался здоровенный — намного больше самой крышки. Спереди он был шириной с корпус шлюпки, а по бокам и сзади сужался точно по боковым банкам. Я уселся на край ящика, опустил ноги внутрь, а спиной прислонился к форштевню. И стал считать коробки «Севен-Оушенс». Одну я съел — осталась тридцать одна. По инструкции, каждая пятисотграммовая коробка была рассчитана на одного человека по крайней мере на три дня. Значит, съестных припасов у меня — 31 * 3 — на девяносто три дня! Согласно тем же инструкциям, потерпевшим кораблекрушение следовало пить не больше полулитра воды в сутки. Я пересчитал жестянки с водой. Их было сто двадцать четыре. По пол-литра в каждой. Стало быть, воды у меня по меньшей мере на сто двадцать четыре дня. Еще никогда простая арифметика не вызывала у меня такой улыбки.
