Владимир Войнович - Сказка о глупом Галилее (сборник)

2008

Быть знаменитым некрасиво.Красиво быть незнаменитым,Бомжом немытым и небритым,Бродягой, струпьями покрытым,Живущим без законной ксивы.Есть, что украл иль что подали,Над головой не зная крыши,Жить под мостом или в подвале,Себя газетами накрывши.Быть бесталанным графоманом,Ловя в потемках славы призрак,И тешиться самообманом,Что после смерти будешь признан.Но пьяным где-то на помойкеУпасть, замерзнуть, стать ледышкойИ трупом оказаться в моргеБезвестным с биркой на лодыжке.Быть знаменитым некрасиво…Я знаменитую цитатуДополню, может быть, курсивом,Что некрасиво быть богатым,И некрасиво быть красивымИ на красавице женатым.Да, быть в зубах навязшей притчей,Талант имея с клювик птичий,Позорно, согласимся, ноТалант иметь не всем дано,Сверчок, однако, всякий вправеИскать пути к любви и славе.И истину искать в вине,Желать, чтоб было много денег,Как ни потрать, куда ни день их,И никогда не быть на дне.А коль случилось стать известнымВсемирно иль в масштабе местном,Тому, допустим, повезлоНе столь удачливым назло.К сему заметим неспесиво(Кто будет против, тот соврет),Быть знаменитым некрасиво,Но лучше, чем наоборот.

2008

Я жил нигде, я был ничей,Немыт, небрит и неухожен.О, Света, свет моих очей,Кто мне послал тебя? Похоже,Ответ на сей вопрос не прост,Но и не сложен, потому какСлучайное схожденье звездАстрономической наукойПокуда не подтверждено.А что же это значит? Значит,Что то, что было суждено,Сложиться не могло иначе,Как не могло и в срок другой.И потому-то наша встреча,Определенная судьбой,Была отложена на вечер.Но чем позднее, тем нежнейЛюбовь бывает и теплее.О, Света, свет души моей,Гляжу я на тебя и млею.И помня, что к концу мой путь,Надеюсь все же постаратьсяЕще немного, хоть чуть-чутьНа этом свете задержаться.

18 августа 2006

Света, я тебе признаюсь.Хоть три года ты со мной,Но я все еще стесняюсьНазывать тебя женой.Нас ведь свел не вольный выбор,А судьбы крутой обвал:Томас твой из жизни выбыл,Иру тоже Бог призвал.Было б лучше или хуже,Если б раньше полюбил,Если б я тебя у мужаУ живущего отбил.Но смущенье травит болью,Будто в чем-то я соврал,Будто сгинувшего в полеЯ раздел и обобрал.Чушь, конечно, и не делоМне искать в себе вину.Две судьбы осиротелыхМы с тобой свели в одну.Никого не оскорбили,Память прежнюю храня,Но сошлись и полюбилиЯ тебя и ты меня(я надеюсь). Почему же,Как же это понимать?Ты меня ведь тоже мужемИзбегаешь называть.

18 августа 2008

Живущий только временно живет,А не живущий не живет не временно.Он, скажем, не впадая в ре минор,Есть вечности частица и оплот.Он там, где есть нежизни торжество:Ни тьмы, ни света, ни зимы, ни лета…Хорошего там нету ничего,Но ничего плохого тоже нету.Там нет дурных вестей, утрат, растрат,Тюрьмы, сумы и чириев на коже,Там дрожь не бьет и зубы не болят,Не жмут ботинки и тоска не гложет.Там смерти страх неведом никому,Ни храбрым людям, ни трусливым людям.Пусть даже мир окончится, ему,Тому, кто там, конца уже не будет.Ваш предок тем особо дорожил,Такую мысль в себе лелеял гордо,Что с Пушкиным в одну эпоху жилИ с Гоголем в одни и те же годы.Что ж, за приливом следует отлив,Не всякий век талантами расцвечен,А наш и вовсе сир и сиротлив,Гордиться некем, кажется, и нечем.Но жребий исправим, поскольку онНа время жизни выпал, а помрете,И с гениями сразу всех временВ течение нежизни совпадете.Покуда там пребудете вы, тутСлучится все хорошее, и дажеВраги все ваши старые умрутИ новые отправятся туда же.Друзья, без страха ждите свой черед.Что наша жизнь? Лишь миг на перевале…Вот минет он, и вечность развернетСвой бесконечный свиток перед вами.

1987

Толик Чулков

Осенью 1956 года, после двухмесячных мытарств в Москве, я устроился на работу плотником в Бауманский ремонтно-строительный трест и получил койку в общежитии по адресу: Доброслободский переулок, дом 22 у Разгуляя. Общежитие по тем временам образцовое. Новый четырехэтажный дом, большие светлые комнаты, широкие коридоры, просторные кухни и на первом этаже, как водится, Красный уголок, он же Ленинская комната, то есть помещение, где в свободное время можно отдохнуть, полистать подшивки газет «Правда» и «Московская правда». Субботними вечерами эта комната превращалась в танцевальный зал. Обитатели общежития одевались во что получше и спускались сюда на танцы под радиолу. Обстановка была обычная. Парни, чаще всего подвыпившие, приглашали девушек или стояли просто так, разглядывая танцующих. Девушки бросали на понравившихся парней тайные взгляды, надеясь с кем-нибудь из них соединить свою жизнь, для чего они и приехали сюда из своих деревень. Две воспитательницы Тамара Андреевна и Надежда Николаевна, застыв у входа, бдительно следили за порядком, зная, что танцы – это всегда такое место, где разгоряченные водкой, движением и кружением парни могли затеять драку, а то и пырянье ножами. Впрочем, драки случались крайне редко, обычно все шло тихо и мирно: музыка играла, пары танцевали, но вдруг по залу и особенно среди девушек проносился легкий шелест, и, если прислушаться, в этом шелесте можно было расслышать передаваемое по цепочке имя: Толик. И девушки, даже танцующие, теряли интерес к своим кавалерам и поворачивали головы к дверям, в которых только что появился он, причина шелеста – Толик Чулков, молодой человек двадцати пяти лет в форме флотского офицера, без погон. Роста немного выше среднего, широкоплечий, с темными слегка вьющимися волосами, с темными, аккуратно подстриженными и, наверное, с точки зрения девушек привлекательными усиками. Когда он оглядывал переодевшихся в крепдешин наших крановщиц, электросварщиц и подсобниц, у них у всех, я думаю, сердце замирало в тайной надежде, что пригласит хотя бы на танец. Не говоря обо всем прочем. Не замирало только у тех, кто на такое чудо и не надеялся.

В морской форме Толик ходил не для форсу, а потому что действительно еще несколько месяцев тому назад был лейтенантом флота и другой выходной одежды пока не имел.

А из флота он был уволен, как все в общежитии знали, за разврат. В чем проявился этот разврат, никто не знал, но сама эта легенда лелеяла слух и делала личность Толика загадочной и еще более для девушек привлекательной. Так, я думаю, девицы предыдущих эпох когда-то относились к гусарам наказанным, а тем более разжалованным за участие в дуэли.

Я, между прочим, с Толиком жил в одной комнате. А познакомились мы еще до того, в очереди перед отделом кадров. Куда оба явились для устройства на работу. У тесной прихожей перед кабинетом сидели тогда несколько человек и он среди них. Толик спросил меня, кем я собираюсь работать. Я ответил: «Плотником. А ты?» – «А я не знаю, кем лучше, – сказал он, – каменщиком или маляром». – «Что значит не знаешь, кем лучше? – не понял я. – Ты кто по профессии?» – «А никто, – пожал он плечами. – Был морской офицер, а теперь никто. Но мне говорили, что тут все без профессии, записываются кем придется, а потом по ходу дела учатся».

Толик ошибался: у некоторых из поступавших профессия была, а у меня даже и с избытком – я был столяром-краснодеревщиком, то есть по Чехову плотник против меня был, как Каштанка супротив человека. Тем не менее я объявил себя именно плотником, а Толик записался маляром и, как впоследствии выяснилось, вполне для этого дела оказался пригоден.

Нас в комнате общежития было восемь человек, из них пятеро – провалившиеся при поступлении в институты. Я не прошел творческий конкурс, другие срезались на приемных экзаменах и решили зацепиться в Москве до следующей попытки. Трое из нас метили в престижные вузы (я – в литинститут, Володька Кузнецов в МГИМО, Алик Гришин в ГИТИС). Сашка Шмаков считал своим призванием медицину, а Толик готов был учиться чему попроще и нацелился на строительный институт, который располагался от нашего общежития через дорогу.

Когда я сошелся с Толиком поближе, он оказался скромным, бесхитростным парнем, неприхотливым, уживчивым со всеми и услужливым. Несмотря на колоссальный успех у девушек, он ими, кажется, совсем не интересовался. На танцы приходил, танцевал то с одной, то с другой, но не заигрывал и никаких намеков не делал, отчего казался еще более загадочным. Может быть, потому проявлял он такое равнодушие к девушкам, что собирался учиться, стать инженером и не хотел обременять свою жизнь тем, что могло помешать исполнению планов.