Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна

Однажды мне взбрело в голову научить Серегу маршировать. Дело в том, что когда нас водили парами, он всех с ритма сбивал, бестолково перебирая длинными тощими ногами. Казалось, он запутывался в них. Чтобы Серега не смущался, я утащила его в лес. «Раз, два, левой, правой», — командовала я. К моему удивлению Серега на счет «раз» странно дернулся, одновременно выставив вперед левую руку и левую ногу. На счет «два» — правую ногу и правую руку. Я обалдела. Мне это понравилось. Я решила пошагать сама таким способом. Честно говоря, далось мне это с большим трудом. «Здорово у тебя получается, Серега!» — похвалила я его. — «Ну, а теперь не дури, правильно ходи под мою команду! Раз-два, раз-два!» Сережка повторил свой «цирк» и, растерянно взглянув на меня, опустил голову. Я все поняла и молча села на пенек, не зная, что делать дальше. «Я боюсь начальников, — вдруг еле слышно выдавил мальчик, — когда приказывают, я всегда так...»

А вскоре произошло ужасное. То, чего Сережа боялся больше всего на свете. Валентина Серафимовна в порыве злости обозвала его фрицем. Он упал на пол и безутешно заплакал. Мы разозлились на воспитательницу. Нерасторопного, бестолкового, беззащитного Серегу нельзя наказывать таким ужасным словом! Я кого угодно из детей отлупила бы, если бы меня так оскорбили. А Валентине Серафимовне устроила бы какую-нибудь бо-о-льшу-ю пакость. Когда воспитательница ушла, мы подскочили к Сереже и стали его успокаивать. Он, казалось, ничего не слышал и не чувствовал, только стонал и лил слезы. Няня, очевидно, подумав, что мы теперь все знаем, уточнила:

— Мать у него русская. Это отец — немец.

Серега на самом деле фриц? Наступила жуткая тишина. У меня даже мозги застыли на какое-то время. Тут до няни дошло, что мы поняли Валентину Серафимовну иначе, что именно от ее слов у нас столбняк, и потихоньку убралась из столовой.

Вдруг одна девочка закричала истошно: «Фриц, гад! Это твой отец убил моего папу!» Пацан, только что успокаивавший Сережу, пнул его ногой и сплюнул зло и брезгливо. Все вскочили с мест и окружили скулившего на полу мальчишку. На него посыпался град грубостей. У нас существовал закон: лежащего не бьют, поэтому ребята подняли Сергея за шиворот, пытаясь поставить на ноги. Но они не слушались, болтались, как тряпки. Мальчишку бросили на пол, не зная, что делать с ним дальше. Я растерянно прошептала Ивану:

— Он же не убивал, он маленький. Но он фриц. Что делать?

Иван, похоже, тоже не мог справиться с собой. «Если бы не фрицы, я жил бы сейчас в Курске, не погиб бы отец, не умерла бы с голоду мать...» — пронеслось в голове моего друга.

Крики продолжались, а Иван думал. Он был в комнате самый старший, а главное — самый уважаемый. По движению его лица я поняла, что он ищет слова, чтобы сообщить детям свое решение. И он сказал:

— Мальчишка не виноват. Мать его, я думаю, родила не по своей воле. Фриц, наверное, стал отцом насильно, может, когда она была больная или умирала от голода. Такое бывало на войне.

Конечно, никто из детей не понял подробностей невиновности матери. Но, что Серега не виноват, поверили Ивану все.

Позвали няню. Она отнесла больного в постель. Месяца через два он начал ходить. Мы не обижали его. Не вспоминали о случившемся. По его глазам я понимала, что он благодарен нам за это. Но все равно он был самым несчастным из нас. Мы поверили, что Сережа не виноват. Он — не поверил.

Не могу врать себе. Другом Сережа мне никогда не станет. Для меня он останется немцем. Потому что сердце каждого из нас тяжелым свинцовым ужасом сжимает слово «война».

МЫ ВОСПИТАТЕЛИ

Сегодня Галя предложила мне стать постоянной помощницей в группе малявочек.

— К малявочкам не хочу, — смущенно пробормотала я.

Галя строго посмотрела на меня и спросила:

— Горшки убирать неприятно?

— К этому можно привыкнуть. Не хочу потому, что дети бестолковые. Я совсем не понимаю, что они лепечут. Лучше Вали с ними никто не справится, — убедительно ответила я.

— И все же попробуй, всем надо поучиться, — настаивала Галя.

На следующее утро после завтрака мы с Валей пошли одевать детей на прогулку. Я-то не очень разговорчивая. А вот Валя беспрерывно щебечет:

— Милые мои воробушки, лапочки любимые. Сядем-ка все дружно. Начнем одевать шаровары. Дорогусенькие мои зайчики, давайте попрыгаем, поскачем...

Детвора облепила ее. Каждому хотелось, чтобы именно Валя подтянула ему штанишки и поправила ботинки. Я тоже взялась одевать одного малыша. Подняла его за ножку, желая зашнуровать ботинок, а он не удержался на одной ноге и упал. При этом, конечно, заревел во весь голос. Я принялась его успокаивать, применяя Валины слова, но он все равно кричал. Тогда я подняла его и закружила на вытянутых руках. Тут малявочка не просто закричал. Заорал. Я испугалась. Подскочила Валя, обняла малыша, напевая привычные слова. Он успокоился. А я стояла столбом и чувствовала себя лишней. Молча вымыла горшки. На коленках протерла пол. И больше в эту группу не вернулась. Вечером пожаловалась Вале:

— Не могу с малявочками возиться. Я с ними дурой себя чувствую.

Валя засмеялась:

— Наверное, у тебя терпения мало и любви.

— Неправда! Я люблю их и жалею, — рассердилась я.

— Не кипятись, — как всегда спокойно сказала Валя. — Тетя Маша говорила, что я люблю ласково, весело, а твое добро внутри тебя сидит, ты его не можешь никак достать. Что, оно у тебя присохло там?

— А может, моего добра на всех не хватает? — предположила я. — Вот у тебя и у бабы Мавры хватает. Может, Витек прав, что я зануда?

Мне захотелось плакать. Валя обняла меня, ласково посмотрела в глаза и сказала:

— Иди к малышам. Если тебе будет интересно с ними, то и им будет интересно с тобой. Галя говорила, что ты умная. Вот и учи их. Ладно?

От ее мягкого голоса и ласкового прикосновения, я успокоилась. «Какая удивительная девочка! Весь мир добрым может сделать», — с любовью подумала я о подруге и пошла к Гале. Она не одобрила моего «бегства», так как считала, что надо долго поработать, чтобы понять свои возможности. Я снова попросилась к малышам. Она согласилась, но без удовольствия. И вот я у малышей. Они встретили меня радостно и сразу потребовали: «Читай!» Я им читала и рассказывала, что знаю, а в перерывах играла с ними и думала: «Жаль, что у меня не было детей-воспитателей».

Но тут малыши начали задавать мне вопросы:

— Что такое праздник?

Я сначала растерялась. А потом решила объяснить это слово так, как сама понимаю:

— Праздник — это что-то хорошее, радостное. Вот дали тебе конфету, — значит у тебя праздник, пожалел кто-то, если ты ногу в кровь разбил, — опять праздник.

Малышам понравилось объяснение. А одна девочка воскликнула:

— Ты у нас сегодня тоже праздник!

Но тут ко мне подошел Паша. У него удивительные глаза: темно-синие с легким фиолетовым оттенком. Густые черные ресницы делают их еще темнее. От зрачков по синему фону расходятся светлые лучики. Не глаза, а майские фиалки! Но Боже! Какие они грустные! Давящую тоску подчеркивали темные круги под глазами. Паша медленно, нечетко выговаривая слова, спросил:

— А почему взрослые люди бывают плохие, а иногда хорошие?

— У вас дежурят Валентина Серафимовна и ее подруга? — задала я встречный вопрос.

Он кивнул. Я честно сказала, что не знаю ответа.

— Думаю, что так в жизни устроено: бывают большие — маленькие, черные — белые, злые — добрые.

Паше мой ответ не понравился, и он опять спросил:

— А почему нас никто не может защитить?

От его слов у меня заныло сердце. Я испугалась, что заплачу. Как всегда в этих случаях, подняла глаза к потолку и стала думать о другом. Паша снова тронул меня за шаровары.

— Нам, наверное, не повезло с директрисой, — задумчиво ответила я.

— А что же делать? — упавшим голосом пролепетал мальчик.

Я почувствовала, что он надеялся на мою помощь или хотя бы на хороший совет. У меня дрогнуло сердце. Но не смогла придумать ничего такого, чтобы успокоить его в один миг.