Булат Окуджава - Упраздненный театр
Ему как парторгу ЦК выдали валенки и овчинный полушубок. "Нет, нет, запротестовал он. ‑ Да вы что!.. Нет, я уж в своем... Что за чушь?.." ‑ "Да вы берите, берите, ‑ заискивающе засмеялись в ответ, ‑ носите пока, так все носят... А после уж приоденетесь сами... А то вон ведь у вас пальтишко‑то кавказское, на рыбьем меху, понимаешь... Куда вы в нем?" И уговорили. И еще добавили непререкаемо: "Сам Серго распорядился".
Он ходил по баракам и задыхался от смрада. Всякий раз вздрагивал, попадая в это адское жилье, словно погружался в развороченные внутренности гниющей рыбы. Он не понимал, как можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от него, жили семьями, без перегородок, здоровые и больные, и их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпичной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась зловонная пища. "У нас‑то хорошо, светло, ‑ говорили ему, ‑ а вон в тооом бараке, у них нары двойные, не налазишься..." ‑ и тыкали пальцем в сторону окон, давно не мытых и слепых. Так встретила его новостройка. Он сказал как‑то молодой девице в грязной кофте: "Ничего, скоро все будет хорошо... Каждой семье по отдельной комнате дадим... Потерпеть надо..." Она деланно рассмеялась. "Да тут много нытиков, ‑ сказала она, ‑ но мы их обстругаем. Еще не такое терпели. Верно?.." ‑ "Верно", ‑ сказал он с сомнением. И подумал: не притворяется ли?..
В бараке для инженеров ему выделили комнату, железную койку с матрасом и стол со стулом. Он наслаждался ночным тревожным одиночеством и тишиной после дневных тягот, но ночи были коротки, а дни все‑таки бесконечны. Что его поразило в первые дни, так это обилие кулацких семей. И с ними, с этими противниками новой жизни, он должен был строить новую жизнь! Но постепенно привык. Бывшие кулаки трудились основательно. Это утешало. Он думал, что отноше‑ние к труду в конце концов определяет реальную стоимость человека. Вот тут, глядя на этих людей, он вдруг снова, в который уже раз вспомнил фразу, выкрикнутую Гайозом Девдариани в алма‑атинской ссылке, выкрикнутую с отчаянием его старшим братьям Мише и Коле: "Да что горийский поп?!. Сами‑то чисты ли?.." Он вспомнил и вновь с прежним ожесточением подумал: а чем не чисты? Тем, что хотим хорошей жизни для этих людей?!. Ничего, думал он, мы их всех постепенно переделаем, пусть они замаливают свои грехи, думал он. И время от времени вспоминал лохматую девицу из барака. Кто она? Если кулачка, откуда же эта бодрая комсомольская решительность?
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко различал в далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников... Здесь, столкнувшись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними представлениями, ‑ это мучило, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств... Эта кулачка из барака оказа‑лась вполне сносной особой. Он встретил ее как‑то в выходной день, она заулыбалась ему и стала что‑то торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна, и розовое проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на укладке бетона. "Наверное, нелегко?" ‑ спросил он. "Ага, сказала она большому начальнику, ‑ учиться охота". ‑ "А ты из деревни?" "Ага", ‑ и потупилась. "Что это тебя на бетон‑то потянуло?.. Сама придумала?" ‑ спросил большой начальник, догадываясь обо всем, "Да ладно, отмахнулась она, ‑ какой дурень сам‑то на бетон позарится..." ‑ "И родители здесь?" ‑ спросил он, внезапно разволновавшись...
Она стояла перед ним, переступая с ноги на ногу ‑ то ли торопилась уйти, то ли ждала чего‑то... "Не, маманя со мной. А боле никого нету..." Глаза у нее были маленькие, голубые, влажные. Она прятала их, но он разглядел. "Слушай, ‑ сказал он, ‑ ты зайди ко мне в партком, знаешь, где?.." ‑ "Ага", ‑ сказала она. "Зайди, может, что придумаем насчет учебы или работу полегче..." Она попыталась улыбнуться, но не получилось и сказала, кривя губы: "Да ладно, нешто я нытик какой?.." Ее звали Нюра. Она пришла в партком дней через десять. Секретарша, сдерживая смех, сказала: "К вам тут Нюрка‑бетонщица рвется. Впустить?" Он с трудом вспомнил. Нюра сидела перед ним на табурете в драном ватнике, вся в цементе ‑ и одежда, и серые впалые щеки. И глаза казались пустыми ‑ голубизна исчезла. "Пойдешь на маляра учиться?" ‑ спросил он. "Ага", ‑ выдохнула она как‑то безразлично. Когда уходила, облагодетельствованная, он было протянул ей руку ‑ как младшему товарищу, но остановился. Вспомнил, что она из этих... Ничего, подумал он, выучится ‑ сама все поймет. Она выходила из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и прошелестела без улыбки: "До свиданьица... Спасибочки..."
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был рабочий комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он вылезал из саней. "Ну, как малярные дела?" ‑ спросил он. "А у меня маманя померла..." ‑ сказала она. "Как же ты одна, Нюра?" ‑ "А мы не нытики, ‑ продекламировала она, ‑ проживем!" ‑ "Нюра, ‑ сказал он, ‑ надо бы тебе грамоте учиться". ‑ "Ага, ‑ сказал она, как обычно, и спросила, хихикнув: ‑ А на кой?.." ‑ "Ну, все‑таки, ‑ растерялся он, ‑ передовая советская женщина должна быть грамотной". ‑ "Да ладно", ‑ рассмеялась она. Нос был красен от мороза. Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. "За хорошего комсомольца замуж выйдешь, сказал он, ‑ как же без грамоты?.." Она покраснела, выкрикнула свое "до свиданьица" и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла в коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а сама думала, что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле как‑то резко изменился, может быть повзрослел, подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало недавнее южное обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской улыбке. Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в счастливые тона. Но что‑то за всем этим было, что‑то было...
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, паниковать по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не вызывало потребности истерично раскаиваться, но что‑то такое отражалось в его глазах, будто бы беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. "И это у тридцатитрехлетнего?!" ‑ подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина ‑ ее судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она расхохоталась в пустынном коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое постукивание колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес хрипло и надменно: "Ну, куда, куда поперли!.." И испуганный женский голос в ответ: "Да нам‑ить в шашнадцатый пройтить..." ‑ "Нечего через вагон шастать, ‑ сказал проводник, ‑ дождись остановки и по платформе ножками..." ‑ "Да пусти, дядечка, залопотала женщина, ‑ я же с дочкой вон иду..." Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там стояла женщина в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее существо в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник резко обернулся ‑ то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он увидел свою молодую серьезную пассажирку. "А ну‑ка, дайте людям пройти! ‑ задыхаясь приказала она. ‑ Эттто что такое!.. А ну‑ка..." ‑ "Да чего им тут ходить? ‑ забубнил проводник, но пропустил злополучную парочку. Только грязи натаскают". ‑ "Не ваше дело! ‑ заявила Ашхен фальцетом. ‑ Как можно!.." Коридор наполнился пассажирами.
Уже приближался Шалико. Из‑за его спины, вскинув брови, с интересом глядел американец, и Ванванча заспанное лицо колебалось в дверном проеме. "Что? ‑ спросил Шалико, подбегая. ‑ Что такое?!." ‑ "Да я ж шутю..." осклабился проводник. "Что случилось?" ‑ спросил Шалико. "Ничего, ничего, сказала Ашхен как‑то отрешенно, ‑ дай пройти людям..." Женщина, сосредоточенно наклонив голову, медленно двигалась по коридору, и девочка ее, словно тень, плыла следом.
И вот они поравнялись с Ванванчем, и он узнал их! Он узнал их!.. Они выросли из евпаторийского пляжа, из золотого летнего песка, неуклюжие, неприбранные, и оказались в пестрой курортной толпе, лижущей розовое мороженое, эта странная парочка ‑ женщина почему‑то в пальто, похожем на шинель, летом ‑ и в плотной косынке, укрывшей всю голову. Дряблые щеки несвежего цвета из‑под косынки. Там она босая, а тут в лаптях... И за ней семенит смешное существо на тонких ножках, в заношенной юбочке и в дырявой кофточке с чужого плеча. Она впивается острыми глазками в чужое мороженое, и на острой шейке шевелится комочек, и кончик язычка время от времени проводит по сухим губам... Да это же она! Ванванч застыл в оцепенении, а парочка мелькнула мимо. "Нюра?!." ‑ крикнул вслед Шалико с сомнением. Женщина оберну‑лась на секунду и помчалась дальше, волоча за собой девочку, словно куклу. "Какая Нюра?" ‑ спросила Ашхен. "Нет, это не Нюра", облегченно засмеялся Шалико. "А что за Нюра?" ‑ продолжала настаивать Ашхен, но как бы между прочим. "Малярша с Вагонки, ‑ сказал Шалико, показалось, что она... спина и лапти похожи... ну, в общем, из бывших кулачек..."
