Булат Окуджава - Упраздненный театр
И вот теперь Урал. Неведомая далекая земля. Граница между Азией и Европой. Он суетился. Лихорадка расставания свойственна всем. Что бы там ни утверждали законченные снобы или просто люди, страдающие самомнением, они тоже подвержены этому содроганию, тайному или явному. Он суетится. Он жаждет окунуться в новые пространства и ждет этого скорого путешествия, но он уже умудрен маленьким опытом и знает, что Арбата с собой не возьмешь и там, вдали, обязательно возникнет ноющая боль где‑то в глубине груди или живота, а может быть, и в затылке, кто его знает. И вот он суетится. Запоминает. Смотрит на Настю особым долгим взглядом, исподтишка, или прикасается повлажневшей ладонью к выцветшему теплому сукну на бывшем письменном столе Каминских, или долго смотрит из окна на живой и равнодушный Арбат!.. Нет, он не страдает, он даже не раздумывает над этим, он просто останавливает взгляд на лицах и предметах. Природа...
Теперь забота о сборе одежды ‑ дело взрослых, а в маленький, тот самый, чемоданчик укладываются "Робинзон Крузо" и тетрадь в клеточку, куда он будет заносить свои впечатления об увиденном на Урале. Это он решил в последнюю минуту. Прекрасная идея, и он говорит бабусе как бы между прочим, но внимательно вглядываясь в выражение ее лица: "Это для дневника... Буду вести дневник..." Бабуся счастлива. Он обращается к маме: "Хорошая тетрадь для дневника, правда?.." ‑ и видит, что мама как‑то по‑новому смотрит на него.
Да, вот какая важная и чуть было не упущенная мною деталь. Все это происходит в присутствии Сиро и ее молодого мужа Миши Цветкова лейтенанта авиации. Он летчик‑истребитель. Он худощав и жилист. У него загорелое лицо, темные волосы и насмешливая гримаса, когда он говорит даже о серьезных вещах. Ванванч восхищен им, потому что он летчик, но Миша почему‑то разговаривает с ним несколько пренебрежительно, без умиления, и это насмешливое выражение сухого лица и непривычное невнимание к достоинствам Ванванча самого Ванванча удручают. И ему кажется (он заставляет себя так думать), что Миша еще просто не успел понять, как прекрасен Ванванч, которого все любят, ну, может быть, кроме Ирины Семеновны, да ведь она чужая... И Ванванч старается особенно в присутствии летчика выложить на блюдце свои главные достоинст‑ва. Ну, например, он показывает маме тетрадь для дневника и громко, посматривая на Мишу, объясняет о своем намерении, и мама делает большие глаза: "Да что ты говоришь!" И Миша, небрежно перелистав тетрадь, смеется, обидно выпячивая красные губы: "Да брось ты врать!" ‑ "Миша, как тебе не стыдно! одергивает его Сиро. ‑ Кукушка не говорит неправду..." "Не люблю, когда врут, ‑ кривится Миша. ‑ Да ты вел когда‑нибудь дневник? Аааа... вот тебе и ааа..." ‑ "Ну, хватит", ‑ говорит Ашхен, и в ее больших карих глазах появляется свинец. "Слушаюсь", ‑ говорит Миша и скалит аккуратные зубы.
С Урала приезжает папа, чтобы перевезти семью. Вот он ходит по комнате в белой сорочке с отложным воротничком, в черном пиджаке, в старательно начищенных хромовых сапогах. Из‑под рукавов виднеются тонкие папины запястья. Короткие черные усики над верхней губой топорщатся при улыбке, и ямочка на подбородке, любимая ямочка, с ранних лет восхищающая Ванванча. Как хорошо, когда папа улыбается. Тогда поблескивают его ровные зубы, ямочка на подбородке шевелится, глаза увлажняются, и возле них возникают складочки. Он любит посвистывать, подражая соловью. Многие из мелодий Ванванчу знакомы.
Вообще сборы в дорогу вдохновляют, не так ли? Но почему‑то нестерпимо влечет во двор, где часть души, где Нинка в ветхом замызганном платьишке, наверное, скачет через веревочку, а Витька‑кулак ‑ ее младший брат, презираемый всеми, ходит от одного к другому и канючит: "Дай хлебушка, ну дай... дай семечек... дай курнуть... у, сука!.." Его отталкивают, даже, бывает, и ударят, он утрется, отскочит в сторону и, когда его позабудут, швырнет камнем в обидчика, бежит к своему подвалу, кричит истошно: "Мааам, чего они!.." И тут выскакивает тетя Вера, бросается на всех сразу, а Витька хохочет и кричит: "Дай им, заразам! Дай им!.." У него бледное острое лицо, бледные злые губы, льняные масляные волосы. Он размахивает синим кулачком. Его презирают, но он свой, свой, и это он в весеннюю распутицу, когда весь дом превращается в ледяное болото, а все жмутся на небольшом пятачке, чтобы не промочить валенки, ‑ и когда в пылу игры чья‑то шапка или варежка улетает на середину этого болота и набухает там и гибнет на глазах, это он под ликующие крики, поджав бледные злые губы, упрямый и склочный, входит в воду, благо‑детель, вымокает насквозь и спасает. "Ты что ж это творишь, негодник!" ‑ кричат няньки с лавочки, и тетя Вера опять выскакивает из подвала и бьет теперь уже его ‑ по шее, по затылку и уводит со двора.
Это так привычно, что без этого двор ‑ не двор. Потом все мирятся, и начинается игра в казаков‑разбойников или во что‑нибудь еще. Потом все сидят рядышком на бревне. Юрка Холмо‑горов, самый сильный из них, губастый, с широким лицом, все время подбивается к Нинке, а она отодвигается к Ванванчу. Ванванч рассказывает ей о Пантагрюэле, но она смеется: "Да ну тебя!.." Сережка Желтиков в аккуратной курточке с белым воротничком, чистый и голубоглазый; Петька Коробов, приземистый, ловкий, главный умиротворитель и танцор. "Кто это Пантагрю... как?.. грюэль? Ловкий и хитрый?.. Это вроде меня? Да?.." И нынче тянет во двор, когда бы не недавнее происшествие, еще часто вспоминаемое дома то ли благожелательно, то ли с осуждением. Это случилось уже на исходе зимы. Нинка в своей кацавейке трудилась, скатывая снежный ком, иногда подсовывая Ванванчу черную горбушку. В сочилинском окне, за стеклом, подавал унылые сигналы Витька‑кулак. "Иди гулять!" крикнул Ванванч. Витька замотал головой, замахал руками. "А у него пальта нет", ‑ сказала Нинка. "А вчера? ‑ спросил Ванванч. ‑ Как же он гулял вчера?" ‑ "А я‑то дома сидела, ‑ сказала Нинка, ‑ а он в моем пальте ходил..." Действительно, Ванванч вспомнил, что на Витьке была эта же кацавейка. Он снова посмотрел в окно. Витька, приникнув к стеклу, разевал рот и что‑то кричал.
Ванванчу стало Витьку жалко. Неведомая сила повлекла его по умирающим сугробам в сочи‑линский полуподвал. Нинка закричала вслед что‑то бестолковое, пронзительное. Он отмахнулся, и она засеменила следом и почему‑то громко смеялась. Он ворвался в духоту и кислую вонь, и в желтом слабом свете лицо его казалось желтым. Тетя Вера гладила. Витька сидел на подоконнике. Тут все перемешалось: Витька соскочил с подоконника, по‑обезьяньи замахал руками, тетя Вера застыла с утюгом в руке, Нинка заливалась на пороге. Ванванч успел заметить, что произвел впечатление, но это было лишь преддверие праздника. Тут он скинул свое пальто, недавно купленное ему, подбитое простеганной ватой, на блестящей коричневой сатиновой подкладке, с коричневым же воротником из крашеного кролика, теплое пальто, пахнущее магазином, он скинул его и выкрикнул в пространство: "Вот, пусть Витька носит!.." ‑ и посмотрел на тетю Веру, как она стоит, разинув рот, и откидывает волосы с потного лба, как она поражена случившимся. Это он поразил ее, и в вытаращенных ее глазах ‑ то ли гнев, то ли восхищение... "Да ты что это! ‑ выкрикнула она. ‑ Да ведь дома заругают!.." Витька тут же вцепился в пальто. "Во дурень! Ой, мамочки!.." крикнула Нинка. Ванванч оборотился к Нинке. Она приплясывала в дверях. Ему было приятно от всего происходящего. Что‑то горячее переливалось в груди. "Да это ж нельзя... ‑ пробормотала тетя Вера с укоризной, ‑ как же ты это... чего это?.." ‑ "Это мое пальто, ‑ заявил Ванванч решительно, ‑ пусть Витька носит. У меня другое есть.. Мне другое купят..." Витька уже натянул подарок. Белыми жадными острыми пальчиками застегивал. "Ух, дома тебе дадут!.." ‑ сказала Нинка. Но тетя Вера уже любовалась сыном, и оглаживала пальто на нем, и взглядывала на Ванванча, и всякий раз, как он ловил на себе ее взгляд, ему становилось жарко, и голова приятно кружилась. "Мое пальто, ‑ бормотал он, ‑ что хочу, то и делаю..." ‑ "Ух, бабуся тебе даст!" ‑ кривилась Нинка, но в голосе ее было ликование, и тетя Вера сияла. "Какой же ты добрый, ‑ приговаривала она, поглаживая пальто, ‑ вот спасибочки... вот уж подарочек!.. Ну, что сказать надо!" ‑ крикнула она и стукнула Витьку по затылку. Витька церемонно поклонился. Ванванч проглотил эту порцию признательности. Праздник был в самом разгаре. У тети Веры горели щеки. Ванванч упивался...
Он не помнил, как добежал до своего подъезда и, задыхаясь, взлетел на четвертый этаж, с тайной надеждой, что вот распахнутся двери нижних квартир и громкий хор восхищения выплеснется ему вслед.
Бабуся ничего не могла понять. Она делала большие глаза и причитала, но он был строг и неумолим, и даже топнул ножкой, обутой в валенок с галошей. "Балик‑джан, ‑ бормотала бабуся, ‑ цават танем, что ты сделал! Мама будет сердиться, кянкит матах!" ‑ "Нет! ‑ крикнул он, очарованный недавним праздником. ‑ Это мое пальто!.. Мое!.." В этот момент раздался звонок в дверь, и на пороге выросла тетя Вера с безумными глазами. В руках она держала его пальто, но он уже был неудержим, он рассказывал то Ирине Семеновне, то Насте о том, что он совершил вот только что, сейчас и как Витька был счастлив, и при этом глаза Ванванча сверкали, и все тело била мелкая дрожь. Бабуся тем временем вытащила из стенного шкафа его старое повытершееся пальтишко и вручила его тете Вере. "Вот, вот, возьми, пожалуйста... это будет хорошо... пусть носит..." ‑ "Ну, спасибочки, кланялась тетя Вера, ‑ вот уж Витька сподобился, дурень‑то мой, ну надо же, Господи!.."
