Андрей Волос - Победитель
Подняв глаза и убедившись, что на черной стеклянной табличке написано именно то, что нужно, Плетнев постучал, а потом толкнул дверь и вошел в комнату.
Она оказалась разделенной на две части.
Левая походила на процедурный кабинет. Здесь стоял письменный стол, дерматиновая кушетка, дощатый стеллаж и несколько белых медицинских шкафов. Еще в одном, стеклянном, виднелись какие-то пузырьки и коробочки. Слева в углу эмалированная раковина и водопроводный кран. Из него часто капала вода.
Правую часть комнаты отделяла перегородка. Деревянный низ был выкрашен белой масляной краской, а верх — застеклен.
Возле стеллажа стояла девушка в белом халате и, встав на цыпочки, пыталась засунуть несколько папок на самую верхнюю полку.
Халатик и так-то, видать, был коротким, а уж теперь!..
Плетнев сомнамбулически подошел к ней и протянул руку, чтобы помочь затолкнуть папки. Медсестра испуганно повернулась, нервно одергивая подол. Рожица курносая, глаза зеленые.
— Простите, — сказал Плетнев сурово. — Вы часом не Кузнецов Николай Петрович?
На мгновение медсестра остолбенела, но тут же нашлась:
— Конечно, я! Только усы сбрила…
— А усатый где?
— Он на приеме, — и вдруг заулыбалась. — Ой, а вам срочно?
— Срочней не бывает.
— Ой, а он скоро придет! — обнадежила она. — Ой, а вы чаю хотите?
Плетнев хотел между делом осведомиться, что она так уж разойкалась, но тут…
— Вы ко мне? — спросил Николай Петрович от двери.
Плетнев повернулся.
Приятно видеть, как близкий человек лишается дара речи.
— Саша! — ошеломлено воскликнул Кузнецов, когда этот дар к нему вернулся. — Вот это да!..
— Да, Николай Петрович, это к вам товарищ, — зачем-то пояснила медсестра довольно горестным тоном. Плетнев с усмешкой подумал, что, должно быть, она рассчитывала напоить гостя чаем, а заодно попытаться установить с ним те самые отношения, о которых столь взволнованно и горячо толковал давеча Иван Иванович.
— Ну-ка пошли! — уже увлекал его Кузнецов в сторону застекленной перегородки, за которой, как выяснилось, располагался его небольшой кабинет.
Усадил в кресло под портретом Брежнева.
— Ну ты даешь! — не унимался Николай Петрович. — Да как же ты сюда попал?!
Плетнев рассмеялся и развел руками.
— Командировали!..
— Зина! — крикнул Кузнецов. — Ну-ка чаю нам спроворь! А меня-то, меня-то как нашел?!
— А что проще? Вы мне сами сказали: еду начальником поликлиники посольства. Посольство здесь одно — в Кабуле. И поликлиника при нем одна. Зашел для начала в регистратуру. Тут, мол, у вас полковник Кузнецов случайно не работает? Как же, говорят, не просто работает, а всеми нами командует! Идите направо по коридору!.. Ну и как вы тут?
Медсестра Зина принесла чайник, пиалки, блюдце с джемом, а уходя, неожиданно стрельнула своими зелеными глазками и полыхнула в Плетнева еще одной улыбкой.
— Да как тебе сказать, — ответил Кузнецов, наливая в пиалы чай такого цвета, что Плетнев засомневался — да уж чай ли это на самом деле?! — Лучше и не спрашивай! Через день какая-нибудь заваруха… Варенье бери.
— Разве? Я уж почти две недели тут, и все спокойно.
Плетнев поднял пиалу и осторожно принюхался.
— Извини, черного не пьем, — откомментировал Кузнецов его движение. — Сердце не велит по такой жаре. Зеленый. Не сомневайся, он полезный… Понимаешь, это в столице более или менее спокойно! А новости почитай! То и дело мятежи! То на севере, то на юге, то на западе, то на востоке… Герат, Газни, Кунар, Балх!.. Недавно двух наших советников убили. Где-то в Пактике. Прямо на командном пункте корпуса грохнули. Группировка мятежников прорвалась и… Нет, ты мне скажи, — возмутился он. — Что за командный пункт корпуса, если к нему мятежники прорваться могут?!
И махнул рукой.
— Нам только «Правду» привозят, — Плетнев пожал плечами. — Там ничего такого…
— Это понятно. Я местные газеты имею в виду. Переводчики просвещают… Да ну их всех. Ты пей чай-то, пей. Варенье вон бери.
За перегородкой послышался негромкий разговор. «Николай Петрович у себя?» — спросил молодой женский голос. Довольно строгий. «У него военный сидит», — сообщила медсестра Зина. Послышались шаги. Стихли. Должно быть, обладательница строгого голоса вышла на середину комнаты. «Знакомый какой-то, — добавила медсестра. — Из новой охраны, наверное. Симпатичный…»
Шаги возобновились, и в кабинет заглянула девушка в белом халате. На шее, как водится, висел фонендоскоп. Руки держала в карманах. Лицо и впрямь было строгое. Красивое и строгое. Широкие брови немного нахмурены. Глаза большие, черные.
Войдя, она окинула Плетнева мгновенным взглядом и бросила мельком:
— Здравствуйте.
Тут же отвернулась. Длинные темно-каштановые волосы были собраны на затылке золоченой скрепкой.
— О-о-о! — начал было Николай Петрович, и по выражению его добродушного и довольного лица стало понятно, что он собирается и ее тоже посадить за стол и напоить чаем.
— Николай Петрович! — оборвала она. — Извините, но уже пять минут третьего!
Кузнецов вытаращился, хлопнул себя ладонью по голове, вскочил и начал рывками снимать халат.
— Из головы вон! Саша, извини, проверяющих встретить надо… Познакомьтесь. Вера, это Александр Плетнев, мой друг. И сосед — в одной коммуналке в Москве живем!.. А это Вера Сергеевна, замечательный доктор.
Вера вежливо улыбнулась краешком полных губ и, помедлив, протянула ладонь для краткого рукопожатия. Ладонь оказалась теплой и сухой.
— Очень приятно, — кивнул Плетнев. — Здравствуйте.
— Ты посиди, посиди! — воскликнул Николай Петрович. — Мы скоро!
Он только развел руками:
— Служба… Как-нибудь еще зайду.
Им было не по дороге. Врачи направлялись в главный корпус, Плетнев — в расположение группы. С Кузнецовым они пожали друг другу руки, с ней ему хотелось бы обменяться улыбками.
— До свидания. Еще увидимся…
— До свидания, — не посмотрев на него, сухо бросила Вера.
Шагая к школе, Плетнев чувствовал легкое раздражение. Неприятно, когда тебя не замечают… Как будто дерево увидела, а не человека. Дерево и дерево, пусть себе стоит!.. «Ну и ладно, — решил он. — Нам с ней не детей крестить».
Но все-таки какая-то занозка в сердце осталась.
Баллада о тяжелых ботинках
Как-то раз рано утром Симонов вызвал старших лейтенантов Пака и Плетнева.
— Значит, елки-палки, так, — сказал он. — Поступила просьба от афганского руководства. Хотят подучить своих ребят из тутошних органов безопасности… Набрали, елки-палки, бойцов по признаку идеологии. Плакаты они хорошо пишут. Языки тоже на славу подвешены. А что касается остального — беда. Короче говоря, нужно их натаскать по специальной физической подготовке и стрельбе. Готовы?
В качестве сопровождающего с ними ехал какой-то афганец. Пока выбирались из города, спутник помалкивал, но потом Пак его все же разговорил. Он оказался офицером в чине капитана, служил в контрразведке афганского МГБ…
Плохо асфальтированная дорога была довольно безлюдной. Изредка встречались пригородные автобусы, более подходящие для музейного хранения, чем для перевозки людей, — до отказа забитые пассажирами, дымящие, натужно воющие, всегда перекошенные на один бок. Грузовики. Ободранные легковушки… Солнце палило с ослепительно ясного неба, заливая окрестные поля и видневшиеся вдалеке бурые горы. Утомительно яркий свет щипал глаза. Асфальт дал лаковую испарину.
Слева от шоссе показались какие-то свежие руины.
— Во как размолотили, — пробормотал Симонов. — Спроси, что за развалины?
Пак спросил, и афганец оживился.
— Говорит, деревня была. Совсем плохие люди жили, — перевел Пак. — Враги революции. Парчамисты. Халькисты их всех арестовали. Такие, говорит, преступно-родственные связи вскрыли, что не расплести. Друг друга выгораживали, не хотели признаваться в заговоре. В общем, их всех пришлось… — и махнул рукой, повторив тем самым жест афганского капитана.
Симонов поморщился.
Вилла стояла в зеленой долине, выглядевшей, по сравнению с пыльным вонючим Кабулом и жаркой дорогой, просто раем на земле. В тени раскидистых деревьев журчал холодный и пронзительно чистый ручей, щебетали птицы. Дом на вершине небольшого холма оказался настоящим дворцом — двухэтажный особняк с мраморными лестницами, колоннами, башнями…
Их провели в сравнительно прохладную комнату, завершением богатого убранства которой был, несомненно, камин. Плетнев с интересом стал разглядывать каменные завитушки. Симонов же отошел подальше, буркнув, что при одном взгляде на любую печку чувствует отвращение. Вполне, дескать, объяснимое ожесточенностью тутошнего климата…
