Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук
— Ваши работы?
— Мои.
— Вы — мастер.
— Спасибо.
— А я рисую.
— Художник?
— Да. Недавно выставлялся на Крымском Валу.
Он называет свою фамилию. Алина ее впервые слышит, но вежливо реагирует:
— Я, кажется, припоминанию.
Он отзывается легко и живо:
— Значит, мы теперь практически родственники. Знаем друг друга и друг о друге, так почему бы не узнать еще больше. Давайте поужинаем вместе, поговорим о высоком.
Алина смотрит внимательнее. Что-то подсказывает ей, что желания его гораздо приземленнее высоких разговоров, но девушку это не задевает. Алина не ветрена и не легкомысленна, хотя количество мужчин в ее жизни уже перевалило за количество пальцев на руке. Алина легко ложится с ними в постель, потому что каждый новый мужчина — это доказательство ее состоятельности, это вызов предыдущему, это опровержение фразе «Да кому ты такая нужна!». Андрей таких фраз не бросал, он ее любил. И теперь Алина боялась, что больше ее никто любить не будет. Секс, конечно, никогда не являлся доказательством любви, но быть просто интересной и желанной тоже немаловажно. Особенно для Алины. Для Алины, которая никогда не забывает, что она — хромоножка.
Художник ждет ответа. Девушка готова согласиться. В конце концов, это первый вечер за несколько месяцев, который она может провести не по заранее распланированному графику. Ведь завтра с утра снова встреча с агентом, поиски студии, съемки, а вечером презентация Альманаха современной фотографии, куда вошли ее работы, а до презентации еще надо как-то исхитриться и успеть привести себя в порядок. Так почему бы не позволить себе расслабиться? Решено. Она поужинает с художником, а там… Там будет видно.
— Простите, — девушка-куратор осторожно дотрагивается до ее локтя.
— Да?
— Не знаю, чем это может помочь и может ли? Возможно, это не имеет никакого значения…
— Что же?
— Думаю, это сущий пустяк, ничего не значащий…
— Говорите же!
— В общем, я кое-что вспомнила…
— Что же? Что? — Алина еле сдерживается, чтобы не схватить девушку и не начать трясти ее как грушу.
— Короче, когда я сказала, что серия не продается, этот мужчина, о котором вы спрашивали…
— Ну же, ну!!
— Он почему-то улыбнулся и сказал: «Прекрасно. Я так и думал». Странно, да?
— Нет. — Теперь Алина улыбается и произносит: «Прекрасно!» А потом говорит художнику тоном, не терпящим возражений:
— Извините, у меня завтра тяжелый день.
27
— Отдай лошадку! Отдай! — Алина отпускает игрушку, и противный Петька Скворцов падает. Тут же раздается громкий, жалобный вопль: — Елена Сергеевна, а Щеглова опять…
Алина уже забыла про Петьку. Он — плакса и ябеда. И эта новенькая девочка, что стоит с самого утра у окна, тоже плакса. Еще какая. Вчера целый день проревела (даже на музыку не пошла) и сегодня снова. Как начала в раздевалке, когда с мамой прощалась, так и не успокоится никак. Смотрит на улицу и носом хлюпает, в подоконник вцепилась — не оторвать. Даже Елена Сергеевна ничего не может сделать. И охота ей так все время стоять. Столько занятий разных! Маша со Светой цветы поливают, Сережа с Кириллом строят дом, а Надя ломает. Сейчас будет драка. Интересно! А еще интересно сходить в туалет, куда выгнали за завтраком второй стол, и посмотреть, действительно ли ребята доедают кашу или догадались спустить эту отраву в унитаз? Алина часто так делает. Можно пойти попроситься с девчонками в дочки-матери поиграть, но они опять уже все женские роли разобрали, скажут Алине быть папой, а потом выгонят, как обычно, неизвестно за что. Они вопить начинают, как только Алина спрашивает, кто из детей в игре старший. Кричат: «Какая разница! Зачем тебе? Опять ты за свое!» За что за свое? Алине же надо узнать, кто в семье младший, чтобы не обращать на него внимания. Ребята возмущаются:
— Почему только с одним ребенком играешь?
Алина не понимает вопроса. Она же — папа. Папы всегда играют только со старшими.
— Врешь! Ты все врешь! — кричит обычно Даша Лысенко. — У меня еще два брата. Папа с нами со всеми играет. И, вообще, я ему скажу, он тебе как даст!
— Сама врешь!
— Нет, ты!
— Нет, ты! — Алина пинает Дашу по ноге и пихает кулаком в плечо. Даша плотненькая, коренастая, ей тычки забияки Алины что укус комара. У соперницы все маленькое и худенькое: ручки, ножки, косички, Даша их запросто выдернуть может. Только Алина юркая, несмотря на хромоту: стукнет и увернется, попробуй достань. Так проходят все стычки с ее участием: Алина лупит почем зря, а сдачи не ждет, убегает.
Но сейчас ей драться не хочется. Елена Сергеевна и так уже за ней наблюдает, считает, наверное, про себя Алинины провинности: Петина лошадка, а до этого уже был Лизин мяч и Машина кукла. Да, еще немного, и Алину могут оставить без прогулки. А погода хорошая. Алина берет стул, садится возле окна рядом с новенькой. «На улицу уже вывели старшую группу. Они играют в прятки. Паша водит, уже всех нашел, осталась только Юля Егорова. Ага, вон она выглядывает из-за веранды, а Пашка — дурак — идет в другую сторону. Давай, Юлька, беги! Беги! Молодец! Опа! Сашка опять шлепнулся и прямо в лужу. Ну, все, теперь получит от отца подзатыльник».
Громкий всхлип прерывает наблюдения Алины.
— Чего ревешь? — она пихает соседку локтем в бок.
— …
— Чего ревешь, говорю?
— А ты чего дерешься?
— А чего ты молчишь?
— Я не молчу — у-у, я пла-а-ачу.
— Вот я и спрашиваю: что ты плачешь?
— Я по ма-а-ме ску-у-учаю.
— Придет твоя мама. Пойдем играть лучше.
Новенькая недоверчиво смотрит на Алину:
— Тебя как зовут?
— Алина. А тебя?
— Таня.
— А тебе сколько лет?
— Пять.
— Здорово! Мне тоже пять. Пошли, Таня. Смотри сколько игрушек! Давай в больницу. Будешь доктором, я приду к тебе нервы лечить.
— Это как?
— Не знаю. Но моя бабушка все время пьет лекарство от нервов.
— А у меня нет бабушки. Она умерла, и меня в сад отдали. А другая есть, но живет очень далеко, я к ней только два раза ездила в мамин отпуск.
— А папа у тебя есть?
— Есть. А у тебя?
Алина думает несколько секунд, потом отвечает неуверенно:
— Наверное, есть. Ладно, пойдем играть.
Таня все еще держится за подоконник, боится отойти от окна.
— А мама скоро придет?
— Не знаю, — Алина по-взрослому жмет плечами. — Сейчас будет прогулка, затем обед, затем сон, полдник, игры, опять прогулка. Сначала за Машей придут, ее всегда первой забирают, а потом уже остальных. Тебя вчера третьей забрали. Значит, как Машу заберут, так и тебя скоро.
— А тебя когда?
— Меня в пятницу.
— Когда? — Глаза Тани недоверчиво расширяются.
— Я на пятидневке. Ну! Играем?
— Играем, — плакса покорно отходит от подоконника. Слезы забыты. Оказывается, она далеко не самая несчастная на свете.
Алина пока еще не знает, какая она. Понимает, конечно, что чем-то отличается от других. И не только из-за ноги, а вообще. Кроме нее на пятидневку остаются, как правило, еще двое мальчишек. Но Сережу Гаврилова воспитывает только мама, а мама сама работает всю неделю домработницей у какого-то министра, так что Сережино постоянное пребывание в детском саду совершенно оправданно. А у Максима Чижевского родители — хирурги, часто дежурят по ночам. Дежурства оплачиваются дополнительно, поэтому Максим даже радуется, когда остается в саду: возможно, теперь ему смогут купить такую же машинку, как у соседского Вовки. Алина не радуется и не огорчается. Знает: так надо. Только не понимает почему? Ей объяснили: «Бабушка занимается Машей, мама работает, папа с нами не живет — ему не до тебя».
На самом деле всем всегда было не до Алины. Много позже (лет в пятнадцать) в пылу очередной ссоры с уже почти убитой последней стадией рака Зинаидой она решится и спросит:
— Зачем ты меня родила?
И услышит унизительный своей прямотой ответ:
— По ошибке.
Но пока Алина не знает, что она — результат несбывшихся надежд своей матери, что она — единственная, по мнению Зины, кто виноват в ее украденном женском счастье. Алина — просто ребенок, обычная девочка, которой хочется любви и ласки. Она мечтает о том, что когда-нибудь мама почитает ей книгу, или посмотрит с ней вместе кино, или просто пройдет по улице, крепко сжав в руке Алинину ладошку. Говорят, однажды мама была с ней долго-долго, но это было давно. Алине тогда едва исполнилось два, и она просто не помнит.
По обрывочным воспоминаниям тети Фроси выходило, что Алину поторопились отдать в детский сад. А она с рождения была очень болезненной, не вылезала из ринитов и фарингитов. Бывает, что так случается с детьми, обделенными вниманием родителей. Они болеют не переставая, потому что мозг посылает организму своеобразные импульсы, невидимые информационные сигналы: «Заболей, и получишь то, чего тебе не хватает». У Алины получалось только болеть. Бабушка Галина постоянно заваривала какие-то грудные сборы, шила мешочки с солью, готовила промывания, ингаляции и компрессы. На кухне все время кипятились травки, стаканов и чашек никогда не хватало: все они были заполнены содовым раствором, марганцовкой, фурацилином и другими снадобьями, рекомендованными очередным педиатром. Соседки охали и сокрушались, но шептались тайком о «совершенно очевидном влиянии Тамариных генов на здоровье старшенькой». Несмотря на постоянно заложенный нос и отекшие миндалины у младшей дочери, Зинаида задалась целью вернуться на работу. Галина не возражала: в доме толку от Зины было мало. Она или плакала, или спала, или сидела у зеркала, бесконечно меняя серьги в ожидании очередного визита Михаила Абрамовича. Ребенком занимались Галина и Машенька, они вместе купали, вместе пеленали, вместе подносили кулек к равнодушной груди Зинаиды. Когда Галина готовила или выбегала в магазин, Маня играла сестренке на скрипке, как когда-то ей играла Зина. Но Алине музыка не слишком нравилась, долго она не выдерживала, начинала кукситься, сучить ножками, кривить губки. Гораздо больше ей нравилось, когда сестра просто разговаривала с ней, Маша вдохновенно лепетала какую-то чушь, наивно полагая, что младенец способен ее понять. Алина, конечно, не улавливала смысла, она наблюдала, следила внимательно за мимикой сестры, реагируя на малейшие изменения: улыбалась, если улыбалась Маша, широко раскрывала глаза, отвечая сильным эмоциям, мелодично агукала, подражая плавной речи.
