Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук
— Я все-таки сомневаюсь, Алина Михайловна. Снимки не равнозначные и по цвету, и по композиции, и по силе воздействия. Честно говоря, назначать одну и ту же цену в данной ситуации несерьезно. — Девушка пугается своей смелости (правильно делает — у Алины сжимаются губы и темнеют глаза) и тут же начинает торопливо оправдываться: — Вы извините меня. Если бы речь шла о других снимках, я бы не стала настаивать. Но я сама считаю, что «Материнство»…
Алину будто бьет током.
— Как вы сказали?
— Я говорю, что тоже считаю «Материнство» одной из ваших самых сильных работ, поэтому…
— Он хочет купить «Материнство»? — У Алины холодеют ладони. Ей кажется, что сердце, готовое несколько минут назад выскочить из груди, теперь просто остановилось.
— Э-э-э… Алина Михайловна, что с вами? Я ведь уже десять минут об этом говорю.
— Нет!
— Извините, но я действительно сразу сказала…
— Я не об этом. Нет, эта серия не продается!
— Но…
— Эта серия не продается! — И для того чтобы решительно пресечь любые попытки дальнейших уговоров, Алина добавляет тихо, но твердо: — Ни за какие деньги. — Она отлично представляет растерянное лицо собеседницы, было бы неплохо оказаться сейчас рядом и запечатлеть ее в кадре, получился бы очень выразительный букет эмоций: изумление, разочарование, даже злость из-за уплывающих, почти было обретенных денег. Здесь и сожаление, и недовольство, и одновременно еле сдерживаемое любопытство, желание понять, что скрывается за странным поведением фотографа. Алина ничего объяснять не собирается, нажимает отбой. Эйфории от полученного от редактора предложения она больше не ощущает, чувствует, что теперь ей вполне хватит выдержки достойно ответить: сказать, что ей требуется немного времени на размышления, что она позвонит, как только что-нибудь решит. Она знает, что необходимо выдержать паузу и соблюсти условные правила игры, но слышит, как ее голос произносит:
— Когда мы сможем подписать договор?
Контракт подписан. Через три недели выставка переедет на Крымский Вал, а Алина в Петропавловск-Камчатский. А пока она сидит на автобусной остановке перед зданием редакции. Транспорт Алина не ждет, она просто думает, а предаваться этому процессу лучше в удобной позе. Говорят же люди: в ногах правды нет. Хотя если бы не центр города и столичная суета, Алина, возможно, и встала бы, и начала бы разрывать пространство ритмичными шагами, и шептать что-то себе под нос, издавая монотонное шипение, которым всегда сопровождается приближение моечной машины в вестибюле подземки. Но сейчас девушка остается на месте, она лишь раскачивается на скамейке из стороны в сторону, вцепившись руками в железный остов, и бубнит как заведенная:
— Так нельзя! Так нельзя! Так нельзя!
Старушка, присевшая было рядом, испуганно косится на Алину и на всякий случай отодвигается подальше. Девушка не замечает. Какое ей дело до незнакомой пожилой женщины, если она даже о себе не помнит? Забыла, стерла ластиком запись о том, что жизнь состоит не только из череды вспышек. Ведь для того, чтобы кого-то ослепило мгновение, он просто обязан первоначально тщательно и правильно настроить свой объектив. А объектив Алины совершенно расстроен. Она давно уже не замечает вокруг ничего, кроме работы, поэтому единственные существующие в ее жизни яркие моменты — вспышки Canon и Nikon. А другие ей не нужны.
Не нужны ли? Неужели она настолько растворилась в свалившемся на нее внезапно успехе, настолько глубоко окунулась в сумасшедший ритм съемок, встреч и бесед, что сегодня могла просто утонуть: раствориться в искусстве, потерять себя. Алина нырнула с головой в новую жизнь, не подумав о том, что она отнюдь не рыба. Ей, как и всем млекопитающим — дельфинам и китам, — необходимо подниматься на поверхность ради глубокого вдоха. И вот она чуть не сбила дыхание, чуть не осталась «под водой» навсегда.
Алина легко расставалась со своими работами. Во-первых, она всегда могла напечатать копии (чудеса техники, моментально превратившиеся в привычные атрибуты современного мира); во-вторых, она всегда руководствовалась следующим принципом: чем быстрее оскудеет запас готовых фотографий, тем больше новых она сможет создать. Но представить, что «Материнство» будет висеть у кого-то в гостиной, Алина не могла. Это все равно что взять ее саму, перевернуть и трясти до тех пор, пока душа не выскочит и не покатится по земле испуганным клубком. А потом этот закатившийся в угол трепыхающийся в агонии комок возьмут, распластают по стене и станут любоваться. Только вовсе не игрой контрастов, не сочетанием цвета и фона и не великолепием композиции, а страданиями и внутренним надрывом художника.
Алина никогда не хотела, чтобы кто-то вспарывал ее гнойники. Она не занималась лечением своего фурункулеза и не желала, чтобы этим занимались другие. «Материнство» было слишком личным, слишком особенным, слишком интимным. На выставке в общей массе работ эта серия не стояла особняком, но в интерьере отдельно взятой квартиры она бы стала событием. И событие это Алина ни с кем делить не собиралась. Не собиралась, а едва не поделилась. И все потому, что устала, заработалась, перестала соображать. Дом — работа, работа — дом, а дома снова работа.
Так было не весь последний год, совсем не весь. Напротив, вернувшись из Америки, Алина как одержимая бросилась искать свое счастье. Ей непременно нужен был кто-то еще достойнее и благороднее лорда, кто-то, кому она могла бы улыбаться, тесно прижимаясь плечом, преданно заглядывая в глаза, кто-то такой же начитанный, такой же обаятельный, такой же воспитанный и такой же влюбленный. Неправда. Такой ей совсем был не нужен. Ее бы устроил только тот, кто был бы гораздо, гораздо лучше Вильгельма Арчибальда Третьего. И самым удивительным было то, что среди немногих желающих познакомиться с Алиной поближе такой человек нашелся. Нашелся как раз тогда, когда она выставляла за дверь очередного «Шурика» с несчастливым детством, отравленной юностью и плачущей душой. Алина по-прежнему легко поддавалась минутной жалости, но, к счастью, длительность этого чувства сократилась, и сила его влияния быстро превращалась из господствующей в несущественную. Прощание с собственной глупостью проходило всегда одинаково: Алина объявляла о своем решении и предлагала объекту немедленно очистить территорию. Разговаривала тоном командира группы «Альфа», давая понять, что неподчинение приказу ничем хорошим окончиться не может. Все пытались сопротивляться: скулил, как потерянный щенок, студент адвокатуры, а глаза у него были злые, сверлящие, — прокурорские; сыпал угрозами временно безработный кинопродюсер (искусствовед по образованию), а Алина смотрела, как испуганно, совсем не интеллигентно, по-поросячьи подпрыгивает за спиной его сальный, спутанный хвостик. Последним отправился восвояси малоизвестный режиссер, постоянно и глубокомысленно критикующий Алинины работы. Сначала девушку это вдохновляло, ей казалось, что она наконец познакомилась с мастером, который, будто Пигмалион, станет лепить из нее свою Галатею. А потом Алина обнаружила, что в пух и прах разносит он не только ее творчество, но и очень успешные и общепризнанные картины Кубрика, Скорсезе, Лунгина. Внезапно она осознала, что такая личность никогда не превратится ни в Эйзенштейна, ни в Тарковского, да и вылепить нечто стоящее не сможет не только из Алины, но и из самого себя. А раз так, чемодан собран, дверь открыта. Алина на лестничной клетке, он в глубине квартиры разыгрывает сцену из дешевой трагедии, обвиняя Алину в «бессердечности, отсутствии гуманности и здравого смысла». Дальше следует переход к более сильным выражениям, в ход пускаются унизительные оскорбления, не исключая и самого главного, ставшего уже для Алины привычным: «Кому ты такая нужна?!»
— Может быть, мне, например, — веселый мужской голос заставил тогда Алину обернуться. По лестнице поднимался незнакомец лет тридцати пяти. Взгляд девушки моментально сфокусировался на деталях и мгновенно «напечатал» снимок: глаза добрые, подбородок упрямый (такой же, как у нее), щеки румяные, губы полные сексуальные, лоб высокий, голова лысеющая. Сфотографировала и отвернулась, приблизилась к двери в квартиру и произнесла негромко, но вполне убедительно:
— Если ты немедленно не уберешься, я вызову милицию.
Новая порция брани заставила ее отступить и почему-то беспомощно посмотреть на все еще стоящего за спиной незнакомца. Тот тут же пришел на выручку.
— А милиция уже здесь, — он продемонстрировал Алине удостоверение и за три минуты освободил ее жилплощадь от присутствия посторонних, в том числе и от своего собственного (отправился на этаж выше в гости к знакомым).
В дверь Алины он позвонил через несколько дней и задержался на три месяца. Будь его воля, остался бы на всю жизнь. Алине и самой сначала казалось, что она нашла то, что искала. Андрей Земцов был живым воплощением мечты, он обладал всеми достоинствами, которое нарисовало перед Алиной воображение. Был благороден (гораздо благороднее лорда, ибо служил правому делу, рискуя жизнью); образован и начитан, знал не только имена Золя и Бальзака и названия нескольких произведений, но и мог аргументированно дискутировать на темы натурализма и нравственной гибели; воспитан — выражал активное желание познакомить Алину со своими родителями и хотел познакомиться с ее отцом (Алине удалось воспротивиться и тому и другому); разбирался в фотографии и не уставал повторять, что «настоящий фотограф обязан снимать старыми камерами, иметь темную комнату и быть волшебником инфракрасного освещения». Он считал свою работу самой важной на свете, но при этом искренне гордился успехами Алины, поддерживал все ее начинания и был действительно надежным плечом. Мог все свои редкие выходные бегать с ней по рынкам и магазинам, разыскивая нужный объектив, а потом, когда она расстроенная и уставшая уже давно спала, все же найти его в Интернете и купить, мог свозить ее на выходные в Берлин, Милан или Лондон, а мог, когда она ленилась, валяться рядом с ней на диване и мечтать о новой студии, темной комнате и всемирной славе.
