Ирина Велембовская - Дела семейные (сборник)
– Я понимал: ее чем можно взять? Только расписаться. Я сразу это и ломил. Только она думала, что я совсем лопух. Ведь чтобы ребенок родился, должно, кажется, девять месяцев пройти? А у нее родился через семь с половиной… Представляешь, Разорёныч, через семь с половиной!..
– Слушай, иди ты! – зажмурившись почему-то, сказал Вася.
Наверное, Славка испугался, что Вася сочтет его пошляком, и он добавил поспешно:
– Я понимаю… Я ей даже ничего не сказал тогда. Но пацан умер через два месяца. Я так и не узнал, мой он был или нет…
Вася удивленно вскинул брови. А Славка объяснил:
– Вообще-то ведь бывает, что недоношенный… Я даже привык к нему, коляску купил… Но вот когда он умер, то я решил кончать. И уехал. А теперь, видишь, она сюда явилась и выпендривается!..
– Ну ладно, будет, – попросил Вася.
– Я понимаю, – опять забормотал Славка. – Я ведь только попросил, чтобы она тенниску мне постирала… Неужели бы я стал драться, Разорёныч? Я же к ней хорошо относился…
Славка вдруг вскочил и побежал прочь. Наверное, он уже жалел о затеянном разговоре, потому что только выдал себя и, видимо, ни в чем не убедил Васю.
А вечером пришла Галка. В ней вроде бы что-то поменялось: она стала какая-то тихонькая и как будто меньше ростом. Можно было предположить, что она знает о том разговоре, который был у Васи со Славкой. Галкины пивные глаза смотрели ласково и виновато.
Вася сидел черный и мрачный.
– Помирись ты со своим этим… – сказал он.
Галка покачала головой.
– Зачем? Я его не люблю.
Вася спросил недоверчиво:
– Что же, и не любила вовсе?
– Нет, – сказала Галка откровенно. – За что его можно любить? Он и на мужчину-то не похож.
Она сказала это так, чтобы Вася почувствовал, что он-то уж похож на мужчину. А между прочим, они со Славкой были почти ровесники.
– Зачем же ты к нему приехала?
– Так… – неопределенно сказала Галка. – Может быть, я чувствовала, что тебя здесь встречу.
Она вдруг придвинулась к Васе и в первый раз осторожно поцеловала его в щеку, возле уха.
– Слушай, – сказал он совсем тихо, – я ведь трепаться не могу. Я – чтобы одна и навсегда!.. Поняла?
– Конечно, – так же тихо ответила Галка.
Потом она добавила:
– Знаешь, я тебе не буду врать, что ты лучше всех на свете. Но ты ничего, ты хороший.
– Бросишь ты меня, – глухо заметил Вася. – Тут ребят столько!
Галка не стала произносить клятвы. Она о чем-то думала, глядя в густо-синее небо.
– Я тебя сегодня видела во сне, – вдруг сказала она. – Было так хорошо!.. Ну что тебе еще надо?..
…Дома Васю ждала тетка, не ложилась, несмотря на поздний час.
– Вася! – сказала она горько и наставительно. – Что ты делаешь, Вася?..
Ему стало жарко и неловко: значит, тетка следит. А какое ей дело? Боится, может быть, что теперь лишняя будет? И Вася сказал грубовато:
– Я, тетя Поля, не этот… не убогий, что мне нельзя. А насчет площади не бойтесь: я в палатку опять перейду. А комната – вам. Живите.
Но когда лег, Вася подумал, что ведь тетка впервые так близко приняла к сердцу его дела и что зря, пожалуй, ее оборвал. Поэтому утром, собираясь на работу, он сказал Полине:
– Она, тетя Поля, курсы такие кончила: может печатать на машинке и стенографисткой…
Полина только вздохнула:
– А толку-то, Вася, что она кончила… Эх, Васенька! Я ведь понимаю, влюбился ты. Здесь такая пава в диковинку, а вон посмотри в Москве, Вася, таких косматых – на каждом шагу, с любым образованием. Я уж на Валиных подружек насмотрелась. Волос куча, а души-то нет. Тебе бы, Вася, что-нибудь попростев, подушевнее…
Вася даже обиделся: почему же это ему «попростев»?
…Галка не выразила никакого недовольства по поводу палатки. Она любила воздух. С нею в эту палатку вошел дым духов и запах личного крема. Она принесла свой маленький саквояж, в котором были памятное Васе красное платье с большим вырезом и две пары совершенно крохотных трусиков. Такие же крохотные туфли на десятисантиметровых каблуках и еще какая-то незначительная мелочь. Остальное было на ней, включая пеструю распашонку и брючки. Казалось, ее не заинтересовало и то, чем богат Вася. Когда над палаткой повисла темнота, она юркнула под Васино шершавое одеяло без пододеяльника.
– Здесь хорошо, – сказала она и поцеловала Васю опять возле уха. – А все-таки лучше, если бы твоя тетечка поскорее уехала. Я ее почему-то не люблю.
– Ну нельзя же! – почти жалобно попросил Вася. – А ведь у меня еще и мать…
– Никого у нас с тобой теперь нет! – строго сказала Галка. – Запомни ты это!
Вася даже вздрогнул: ведь у нее тоже мать… Может быть, она другое что-то хотела сказать? Что именно в эту минуту им никто не нужен?
Он потянулся к ней, но вдруг опомнился и сказал решительно:
– Нет, Галка, не надо так. Ты меня на это не тяни. Мне и для твоей матери не жалко…
Она как будто была тронута.
– Ну, хватит, – шепнула она ласково. – Я верю, хватит великодушничать. Думай ты сейчас только обо мне. Можешь ты это?..
…Регистрироваться Галка Васю не звала. И тетка объяснила это по-своему:
– Она паспорт свой показывать тебе не хочет. Ей ведь под тридцать. Маленькая собачка до старости щенок. А что это вас с Валей обоих на старух-то тянет?
5
После сильной сухой жары – прохладная приволжская весна. Облачком облетают сады, желтеет купальница в овражке. Огороды влажны, по межам бьет радостная бирюзовая травка, и стоит ветровой звон в сосновом перелеске. С краю, на припеке, копается в пахучей прошлогодней хвое торопливый носатый ежик.
Весна в этих краях опоздала, и когда Вася приехал в отпуск к матери, пахать под картошку было еще не поздно. И все-таки мать сказала:
– Люди-то вон еще до Пасхи посадили, а мое-то уж дело – всегда в последних.
Вася не стал объяснять матери, что его задержало. Галка капризно его отговаривала:
– Подумайте, какой Лев Толстой, – пахать он едет! А я?..
– Переживешь как-нибудь. Я на этот раз только запашу, а гостить не буду.
Ей было непонятно: зачем, с какой стати он едет? А Васю каждую весну настойчиво тянула деревня. Он с ребячьих лет любил это время, когда начинала дышать земля, густели перелески. По краю – елки заборчиком, за ними – старые обомшелые березы и дрожучие осины. И прямо по кромке пашни белели ландыши, звали за собой в рощу, где их было как насыпано. Ради одних этих ландышей стоило прилететь сюда из Лангура, где к тому времени начинала желтеть и твердеть высокая, ворсистая и какая-то чужая трава.
– Я тебе ландышей привезу, – обещал Вася и взял в горсть маленький Галкин подбородок. И попросил: – Ты все же пойди, Галка, в машбюро, договорись насчет работы. А то ведь и скучно тебе будет. Дурить еще начнешь.
– Безусловно, начну, – с вызовом сказала Галка. Но ей было грустно – Вася это видел.
«Ворочусь – обязательно зарегистрируемся», – окончательно решил Вася.
…Он шел за Буланкой, присвистывал и покрикивал густо:
– Н-но, милый! Прямо!
За спиной у Васи шагала соседская девчонка-подросток, которую взяли «в помочи», кидала в борозду крупную вялую картошку в белых бородатых ростках.
– А у тетки Марьи картошек еще мер пятьдесят останется, – вдруг сообщила девчонка. – Вчера насылались покупатели, а она говорит: «Погоди, сын уедет… При нем не стану продавать».
Матери было уже за шестьдесят. Она тучнела от года к году, седые волосы на голове редели, а брови над плакучими глазами оставались черными и густыми. Она до июльской жары ходила по пыльной улице в больших разбитых валенках, качаясь, как утка. До июля не вынимала она и вторых рам в избе, поэтому и в кухне, и в горнице было темновато, пахло цвелью.
– Подбивался тут колхоз под мой огород, – сказала мать Васе. – Хотели тут полоску обрезать, что к речке. Тебе, мол, не надо. А мне лучше видно, надо или не надо. Чай, у меня дети… Навозила, навозила землю, а теперь отдай! Сейчас и закон другой к личному хозяйству.
Вася молча усмехнулся: ну и мать – все законы знает!
Ночевал он в сарае, где его на ранней заре будили куры. Их у матери было много, они квохтали и хлопали крыльями так беспокойно, будто в курятник забралась лиса. А петух чуть свет орал проклятым голосом.
– А несутся курки мои плохо, – скорбно говорила мать. – Постом гребни поморозили, а теперь зерна нету. На картошке одной, перо даже опадает…
Но яйца были белые, крупные, и их было много в плетушке у матери под постелью. Обирала она их тщательно не только в курятнике, но обшаривала заброшенный, одичавший смородинник, спускалась в овражек, в молодые лопухи.
«И зачем прибедняется? – с досадой думал Вася. – Боится, что денег посылать не буду?..»
Дров он в этот приезд твердо решил не рубить: в саду под яблонями он еще в прошлом году сложил в клетку полторы сажени березовых дров. Там они и остались, только почернели, и клетка покосилась.
Но мать обиделась:
– Должно, судьба мне при старости лет в нетопленной избе доживать, – со слезой сказала она. – Может, чужие кто пожалеет…
