Давид Малкин - Король Шломо
Эта зима, кажется, решила вобрать в себя сразу все сезоны года. Выпадал и таял снег, часто начинался дождь, потом возвращалось солнце и высушивало склоны холмов, на которых стоял Ерушалаим. Мир, простирающийся перед Шломо, был тих и приветлив. Когда вот так всё вокруг погружалось в зимнюю прозрачность, у Шломо бывало чувство, будто Господь всматривается с небес в свои творения: в рыжую сосновую рощу на пригорке, в притихших на ветках птиц, в лужи, оставшиеся после растаявшего на дневном солнце снега, в Ерушалаим и в него, Шломо. У радости, которую пробуждал в нём ливень зимнего света, не было причины, как не было и возможности удержать эту радость. Он думал: «Всё – дом Божий: и земля, и небо, и море!»
Вчера поздним вечером, смущённый и растерянный, пришёл Шломо в Храм. К нему вернулся его детский ночной ужас. Он подолгу не мог уснуть, ему опять стало казаться, будто он один и беспомощно мечется в пространстве, переполненном ожиданием смерти.
Через распахнутые ворота во двор Храма проникал ветер. Шломо обхватил руками столб Яхин и прижался к нему лбом. От таких прикосновений ему всегда становилось легче.
– Я настолько понимаю людей, что жизнь моя сделалась невыносимой от жалости к ним, – бормотал Шломо.
– Ты же просил у Господа мудрости, вот Он тебе её и дал.
– Я хочу покоя!
– Но ты просил у Господа мудрости, и Он тебе её дал, – повторил Храм. – И теперь ты знаешь цену всему, из чего состоит жизнь человека. Вспомни изгнание из Рая. Это была расплата за съеденный плод с Древа познания добра и зла, расплата за мудрость.
– Я зарою в землю всю свою мудрость, все стихи и притчи! – кричал про себя Шломо. – Я больше не хочу бояться ночи!
– Ты устал быть королём, Шломо, это не для тебя, – сказал ему Храм. – И прими: мудрец может познать многие тайны жизни. Но он не в силах вынести хаоса истерзанного ума. Вы, люди, беспомощны, и в вашей беспомощности – бездомны. Особенно перед лицом ночного страха.
Шломо обогнул склон холма, где стояли пастушеские шалаши. Дети украшали их цветами к празднику Суккот. У Шломо не было сил ни посмотреть, сохранился ли «их с Наамой» шалаш, ни даже взглянуть в ту сторону, где он стоял.
Задумавшись, он не заметил, как выехал на окраину сосновой рощи, растущей на песке и примыкающей к маленькому селению – с десяток едва видных над землёй домов. Часть рощи была выжжена, расчищена и перепахана под ячменное поле, а по его краю посажено несколько оливковых деревьев. Шломо остановился за ними. Неподалёку от него за плугом, в который был впряжён вол, шёл пахарь. К плугу крепилась железная воронка с семенами. Мальчик – может, слуга, а может, сын – то и дело бегал к кувшину, стоявшему под сосной, отсыпал из него зерно в глиняный ковш, возвращался и наполнял воронку. Пахарь, не останавливаясь, продолжал погонять вола. Ещё двое мужчин мотыгами били по коричневым комьям, разрыхляя землю. Остальные собирали камни под оливами и складывали из них ограду для защиты деревьев от коз.
Подошло время вечерней молитвы, люди прервали работу и, сойдясь вместе, начали повторять слова, которые произносил один из них, судя по одежде, местный коэн. Стоя в роще никем не замеченный, король Шломо произносил про себя те же слова. Это было ему непривычно и странно: общая молитва. Закончив её, люди не сразу вернулись к работе, а ещё несколько минут оставались на месте, и каждый что-то шептал. Шломо подумал: «Наверное, они говорят Ему о своих нуждах, просят помощи. Но зачем? Разве Бог не знает, что человек хочет быть здоровым, сытым, спокойно жить в своём доме и того же желает своим детям и родителям? Разве Господь не добр и не милостив? Разве Он и без нашей просьбы не делает нам добра? Обращаясь к Нему, мы называем Его нашим Отцом. А дети ведь не просят, чтобы отец кормил их, одевал и защищал.
Почему же мы просим об этом нашего Бога?»
Так и не показавшись из-за деревьев, король Шломо ушёл ещё глубже в прозрачную, не сохранившую хвою рощу. Там он увидел быстрый ручей и обрадовался. Вода пахла травой. Он напился, ещё раз с удовольствием омыл лицо, потом влажными руками обтёр грудь, шею, плечи и засмеялся – так ему стало хорошо. Он дивился своему смеху, и думал, что душа его стосковалась по радости.
Шломо спохватился: как же он забыл про ослика! Сходил за ним, отвязал и подвёл к ручью, дал напиться, потом смочил тряпку, обтёр ему ноги, достал из пояса лепёшку, поделился с осликом, и оба принялись жевать.
Посмотрев, где на небосклоне появилась первая звезда, Шломо пошёл к ней, ведя за собой ослика, и вскоре вышел в подлесок. Тут же он наткнулся на пучок заострённых морщинистых листьев, торчащих из-под земли. Из середины пучка тянулись к небу сиреневые цветки. Шломо наклонился, чтобы их разглядеть, его обдало сильным терпким запахом. Мандрагора!
– Только не вздумай вырывать её сейчас! – раздался голос у него за спиной.
Шломо выпрямился и обернулся. На пне сидел старик и улыбался ему. Он был калекой, на земле около пня лежала его палка. Волосы старика спутались с рыжеватой бородой, розовая сетка сосудов покрывала щеки, а красные пятна – шею. Старик кого-то смутно напоминал королю Шломо, но он никак не мог вспомнить – кого.
Поздоровавшись, старик сказал:
– Запомни, вырывать мандрагору из земли можно только на рассвете. Встанешь лицом к солнцу, возьмёшь нож и очертишь вокруг стебля два круга, один внутри другого. Но не забывай всё время отворачивать лицо, потому что мандрагора будет испускать ядовитый дым. И ещё. Прежде, чем вырывать её, нужно чем-нибудь заткнуть уши, потому что она начнёт издавать такой крик, от которого люди и животные сходят с ума.
– Ради чего так стараться? – вырвалось у Шломо. – Зачем мне мандрагора?
– Из её корней можно приготовить сто разных снадобий, а если сварить корни в молоке молодой ослицы, то у тебя под рукой всегда будет мазь, которая останавливает кровотечение, снимает боль и, конечно, помогает в любви.
Голос калеки тоже был знакомым. Шломо показалось, что и старик всматривается в него, стараясь вспомнить, где он его видел.
– Спасибо, – улыбнулся король Шломо. – Я обязательно приду сюда на рассвете и вырву мандрагору. Ты живёшь в том селении? – он показал рукой. – Нет? А я верно иду к Ерушалаиму?
– Верно, – подтвердил старик. – И мне туда же. Нам по пути.
– Тогда садись на ослика. Я всё равно иду с ним рядом.
И он подсадил калеку на ослика.
– Ты живёшь в Ерушалаиме?
Старик покачал головой.
– Я не живу нигде. Ночую в пещере. Земля и этот лесок никогда не дадут умереть с голоду.
– У тебя совсем ничего нет?
– Так уж «совсем ничего»! У меня есть душа, которую дал мне Бог, – возразил старик. – Всё, что сделано руками человека – дом, который он себе строит, богатство, которое копит, и семья, и уважение людей, которого он добивается, – всё только… ну, как бы это сказать? Видишь, вот я дохнул, вышел пар изо рта и нет его. И так всё, что есть у человека. Только душа не исчезнет, потому что она создана не из праха, как наше тело.
Шломо во все глаза глядел на старика, сидящего на его ослике.
– Ты разве не боишься смерти? – наконец выговорил он.
Старик задумался.
– Не знаю. Человек пришёл из ниоткуда и уйдёт в никуда. Я видел мертвеца: лежит, раскрыв ладони, а в них пусто.
«Неужели всё только суета!» – подумал Шломо.
И он, и ослик тяжело дышали после подъёма в гору. Уже хорошо были видны освещённые факелами ворота. Шломо догадался, что в сумерках сделал круг и вернулся к городской стене. Он отпил из фляги, висевшей у него на поясе и протянул её старику. Тот поднёс её к глазам, чтобы рассмотреть при свете луны, и засмеялся.
– Так это ты забыл у меня флягу с таким знаком! – обрадовался он. – Я – нищий Шимон. Мальчишки меня дразнят Розовым Шимоном, они уверяют, что на рассвете уши мои становятся розовыми, – он засмеялся. – Мы беседовали с тобой в Овечьих воротах. Теперь вспомнил? Приходи и забери свою флягу.
– Пусть она будет твоей, – теперь и Шломо вспомнил нищего. – Вот мы с тобой сегодня говорили о жизни и о смерти. Знаешь, как-то я спросил у одного купца: «Зачем ты так стараешься: копишь деньги, жертвуешь на Храм, помогаешь больным? Ведь ты уже не молод. Уйдёшь – и всё достанется другим. Человек же ничего не может забрать с собой, ни добра, ни похвал за свои добрые дела». Совсем так, как ты сказал: «Лежит, раскрыв ладони, а в них пусто». Купец долго думал, но не смог мне ответить. А я понял: если человеку не всё равно, что с ним будет после смерти, если для него важно, чтобы о нём вспоминали по-хорошему, значит, Бог говорит ему, что со смертью ещё не всё кончается.
– Верно, – сказал Шимон и, покряхтывая, слез с ослика. – Вот я и приехал. Сегодня заночую вон там, в пещере. Видишь мои Овечьи ворота? Тебе с ослом лучше пройти в город через них, все остальные, наверное, стража уже закрыла до утра. Да хранит тебя Бог!
