П. Ёлкин - Тридцать пять родинок
И вот там, на этой лавочке, девчонка посмотрела на меня именно так, как я думал, — близко-близко, широко открытыми глазищами, прямо мне в глаза. И я понял, что, несмотря на то что она тоже малька обдулась со страху, что она вся выпачкана в подплатформенном дерьме, что еще пару минут назад я ненавидел ее лютой ненавистью, я понял, что это как раз тот момент, которого я так долго ждал, момент откровения…
И тут она вдруг с визгом вцепилась когтями мне в морду.
Блин, вот тебе и Настоящая Любовь.
Короче, опираясь на негнущиеся руки и перебирая дрожащими коленками, я отползал от нее по газону минут пять, а она ползком гналась за мной, пока не уронила подобранную возле лавки пустую бутылку и не упала на траву вообще без сил. Тут, конечно, было самое время подползти и сделать ей то самое искусственное дыхание, но я что-то не решился, а вместо этого дополз до кустов и потом уже, цепляясь за ветки, поднялся на ноги и, шатаясь, пошел по темным улицам подальше от этой психованной.
Может, она просто по жизни предпочитала брюнетов, хрен ее знает.
Одуванчики
Работал я когда-то в «Зале правительственных делегаций» Шереметьева.
Работа была, конечно, хороша. Особенно потому, что при советской власти все всегда было запланировано, основная масса шишек летала через Внуково, поэтому о прилете всех нечастых правительственных делегаций нам всегда было известно заранее, как минимум за месяц, а все свободное от этих надоед время можно было проводить с удовольствием.
Но страшное дело там наступало зимой.
В первую же зиму после открытия Шереметьева какой-то не то космонавт, не то управделами ЦК, выйдя на улицу покурить через ВИП-проход, не то споткнулся спьяну, не то поскользнулся на льдинке, но, в общем, упал и сломал ножку. И не успели еще эту Серую Шейку довезти до спецбольницы, как начальство издало приказ: никакого снега и льда на территории, приписанной к депутатскому залу, быть не должно вообще никогда.
А там площадка, выложенная мраморными плитами, метров шесть на сто двадцать. И снег туда заметало всегда. Я не знаю, о чем думали проектировщики, но явно не о бедных парнях со снежными лопатами в руках. То есть стоило пролетающей мимо Московской области тучке сбросить горстку снега где-нибудь под Тарусой или за Егорьевском, как ветерок тут же подхватывал эту горстку и, как жлобский таксист, собирая по дороге попутчиков, тащил ее к нам, чтобы забросить ее на нашу территорию — без промаха, как какой-нибудь Оскар Шмидт.
И еще беда была в том, что площадку эту выкладывали мрамором сначала турецкие строители, а потом, чтобы успеть с открытием к Олимпиаде, доделывали уже наши. Так вот, скрести лопатой турецкий участок мне было одно удовольствие, а как только я добирался до советского участка, так, блин, оббивал все руки.
И главное, снег надо было счищать вообще по всей территории, а не по дорожке на выход, и обязательно «всегда», то есть начальство интересовал именно процесс. Нельзя было спокойно дождаться в тепле, пока закончится вьюга, надо было постоянно находиться в процессе уборки, а потом, когда снегопад заканчивался, приходилось убирать и то, что надувало ветром с летного поля.
Поэтому все опытные мужики брали отпуска не на лето, как нормальные люди, а именно зимой, чтобы сбежать от снегопада.
А я уже тогда отпуск не брал, а поскольку допуск в зону ВИП был литерный, никого постороннего туда не пропускали, мне, как самому молодому, приходилось по очереди всех подменять. Так что, когда в фильме «Формула любви» я слышу реплику: «Вас пошлют в Сибирь убирать снег!» — «Весь???» — мне не смешно, я знаю, что бывает и такое.
Но вот как-то раз случился и на моей улице праздник.
Сообщили нам, что через два месяца, в середине июля, по каким-то своим соображениям Леонид Ильич Брежнев решил полететь куда-то там с дружественным визитом не через Внуково, как обычно, а почему-то через Шереметьево.
И предупредили, что, поскольку у Леонида Ильича аллергия на пыльцу одуванчиков, теперь все мужики должны в свободное время выходить на летное поле и одуванчики рвать — чтобы к моменту приезда дорогого Леонида Ильича нигде на летном поле не было ни одного одуванчика.
Представьте себе, что такое летное поле. Это ж охренеть какие гектары. И вообразите себе, как каждый день вы одуванчики рвете, а они вырастают — снова и снова, больше и больше. Вообразили?
Вот так же, вообразив процесс, мужики из других смен, которых я обычно подменял на время отпуска, срочно написали заявления на этот год не на декабрь — январь, как обычно, а прямо сейчас, так что оставшееся до приезда Леонида Ильича время мне получалось работать почти без выходных, заменяя попеременно всех троих.
Я представлял себя в борозде на летном поле, с измазанными одуванчиковым соком руками, сгорбленной спиной, обгоревшей шеей — и мне аж прямо хотелось бросить эту дурацкую работу.
И вот, когда я чуть ли не со слезами на глазах в первый раз собрался на этот одуванчиковый подвиг, оказалось, что все совсем не так уж и страшно.
Именно потому, что летное поле охрененно большое, оказалось, что начальство аэропорта обязало каждое подразделение выделять сотрудников на борьбу с одуванчиками. Как-то интуитивно мы все независимо друг от друга решили начать свой трудовой подвиг с самого дальнего угла летного поля, а там, заметив других страдальцев, сначала шуганулись и начали суетливо рвать траву горстями. Но потом как-то быстро мы все сообразили, что здесь лишних нет, одни страдальцы, перезнакомились и уже со следующего дня вся страдальческая команда выходила в поле с бухлом и закусками. С утра мы рвали траву, как раз ровно столько, чтобы было что подложить под попу, потом бухали, загорали, играли в карты, в конце дня опять рвали немножко травы, чтобы запачкать руки, ну и к сдаче смены все возвращались по своим подразделениям, еле волоча ноги от усталости.
Те мои напарники, кто подал заяву на отпуск, поняв халяву, ринулись в бухгалтерию отпуска отменять, но бюрократическая система уже засосала заявления, и им пришлось, скрипя зубами, уходить-таки в отпуска.
Так мы надрывались месяца полтора, пока планы Леонида Ильича почему-то не поменялись, начальству сообщили, что дорогой генсек полетит по своим делам, как всегда, через Внуково и одуванчики можно не рвать.
Мы даже попрощаться как следует не успели друг с другом. То есть, привычно притащив на работу узелки и сумки с бухлом и закуской, мы вдруг узнали, что халява кончилась и теперь придется работать как все.
Одно только радовало — такого курортного загара у меня вообще никогда не было.
И еще — за такой подрыв здоровья всех, кто участвовал в непосильном труде, премировали. Поскольку я надрывался еще и за своих сменщиков, мне выписали пятьдесят рублей. Пропил-то я за это время гораздо больше, ну да хоть что-то…
Про чувство классовой ненависти
Довелось мне как-то поработать кровельщиком.
Ну, в смысле — и кровельщиком тоже. Среди моих многочисленных специальностей, официальных, с бумажкой, среди разных прочих сварщиков, каменщиков, плотников-бетонщиков, монтажников и даже (хи-хи) такелажников есть и разряд кровельщика.
Вообще, конечно, специальность изумительная.
Особенно в такие дни, как сегодня, когда светит солнце, когда на голубом небе ни облачка, я вспоминаю про то, как работал на крыше. Ты на самом верху, между тобой и небом нет вообще ничего. Как какой-нибудь матрос на старых парусных судах бегал по мачтам, собирая и выпуская паруса, ты точно так же носишься по стропилам, раскатывая рубероид, выкладывая черепицу или обстукивая киянкой листы кровельного железа. Для какого-то романтика, мечтающего когда-нибудь купить яхту и вслед за Конюховым отправиться в кругосветку, — самое оно. Очень похоже на ощущение «посреди моря», правда. Даже пролетающие мимо утки и невесть откуда взявшиеся чайки, бывало, путали выложенные нами некрашенные пока листы кровельного железа с водой и с высоты со всей дури шлепались на них рядом с нами.
Но конечно, в отличие от «посреди моря», ты каждый вечер можешь спуститься вниз, в нормальную жизнь, однако в этом тоже есть свой особый прикол — это словно быть Тарзаном в каком-нибудь городском парке. Типа еще десять минут назад можно было ходить голышом, орать и придуриваться, потому что все равно никто тебя не видит и не слышит, а тут уже — опа, оказывается, ты посреди настоящего города, вон, за триста метров станция метро, и ты уже едешь домой в толпе горожан, чинно просидевших весь день в офисе в костюмах и галстуках.
Ну и, естественно, специальность денежная. Сезон кровельных работ короток. Надо успевать поднять крышу до дождей. Какие-то дополнительные работы, типа внутренней покраски, теплоизоляции, промазки внутренних швов, можно будет сделать потом, когда наступит осень и зарядят дожди, но к тому времени сама крыша должна уже быть готова, иначе вода зальет верхние этажи, давай суши и перекрашивай их потом. Поэтому и радовалось начальство, когда наша бригада рвала пупки, работая от темна до темна. Только когда уже совсем наступала ночь, бригадир выгонял нас с крыши, потому что сколько там прожекторов ни ставь, но в темноте всегда можно оступиться, попасть ногой в яму, а до земли потом лететь о-го-го сколько.
