Евгений Мин - Ценный подарок (сборник)
— Теперь, когда операция сделана, можно. Купи бутылку коньяка, только хорошего.
Комаров никогда не возражал жене. Он купил бутылку «Отборного» коньяку, положил ее в левый карман пиджака и отправился к Никитину. Ему повезло. Бдительной секретарши не было. Он постучал в Дверь и, услышав низкий, хрипловатый голос: «Войдите», — вошел в кабинет. За столом сидел мужчина лет пятидесяти с гривой седых волос. Лицо его показалось Комарову чем-то знакомым.
— Садитесь, — сказал он, показывая Комарову на кресло напротив себя.
Комаров сел, продолжая вглядываться в знаменитого хирурга, и думал: «Где же я его видел, когда?» Тот, прищурив близорукие глаза, внимательно изучал посетителя. И вдруг вскочил с кресла, выбежал из-за стола, легко поднял Комарова в воздух, опустил на пол, крича:
— Котя!.. Честное слово, Котя Комаров!.. А где твои кудри русые до плеч?
— Облетели, как осенние листья, а тебя разменяло время: был золотым, стал серебряным. Сколько же прошло лет?
— Без малого тридцать.
— Да, пожалуй, так.
— Да ведь ты сбежал со второго курса Медицинского. Садись, что мы торчим друг против друга.
Бывшие студенты-медики уселись за стол. Комаров придерживал бутылку «Отборного», чтобы она не выскользнула из кармана.
— Так, — сказал Никитин, — нужно отметить такую встречу, — и вынул из шкафчика, висевшего на стене, бутылку «Отборного» коньяка, рюмки и вазочку с конфетами.
— Так, — как-то странно посмотрел Комаров на бутылку, на донышке которой была золотистая жидкость.
— Ты что? — подозрительно спросил хирург. — Думаешь, подношение? Нет, братец, не беру ни борзыми щенками, ни коньяком. Приношу из дома и чуть пью для укрепления сердца. Ну, выпьем немножко.
Они тихонько потягивали коньяк и вспоминали прошлое, но больше говорили о настоящем.
— Так, так, Котик, — басил Никитин, — в математики пошел. Жаль. Мог бы из тебя выйти хороший врач. Для хирурга ты, пожалуй, жидковат, а в терапевты годишься.
— Математика — это наука всех наук, гордо сказал Комаров. — Теория — это все.
— Понимаю, — задумчиво сказал Никитин, — математика, чистая теория, это красиво, а потом из этой теории — нейтронная бомба.
— Так это же у них, Андрей.
— Понимаю, я и говорю, что у них.
Друзья немного помолчали, потом Никитин стал повторять:
— Комаров, Комаров… Где я слышал эту фамилию недавно?
— Фамилия распространенная. Вот я тоже где-то читал о хирурге Никитине и не думал, что это ты.
— Врачей Никитиных тоже очень много. Комаров, Комаров… Стоп, я недавно делал операцию аппендицита одной женщине, красивая, молодая, это случайно не твоя родственница, может быть — дальняя?
— Нет, — гордо сказал Комаров, — не родственница, она моя жена.
И он чуть не выпустил бутылку из кармана.
— Вот даешь! — как теперь говорят ребята. На сколько лет ты ее старше?
— На двенадцать лет и семь месяцев.
— Хорошо, что не на тринадцать, — засмеялся Никитин. — Тебе повезло. Она красивая и мужественная женщина. Я ей такой ювелирный шрамчик сделал. Впрочем, увидишь сам.
Бутылка коньяка выскользнула из кармана Комарова, он растерянно поднял ее и поставил на стол.
— Что это? — уставился на старого друга Никитин.
— Коньяк «Отборный», — не нашел ничего лучшего сказать Комаров.
— Ясно, — улыбнулся Никитин, — хочешь отпраздновать возвращение красавицы жены.
— Нет, это я тебе, — смущенно признался Комаров.
— Подношение? — угрюмо сказал хирург.
— Нет, — смущенно сказал Комаров, — это в знак старой дружбы.
— Не ври! — рассердился Никитин. — Этого ты никогда не умел. Ты не Андрюшке, а знаменитому хирургу в знак благодарности принес.
— Это же после операции.
— Сначала после возьмешь, потом до, так и втянешься. Бери свой снаряд.
Комаров спрятал в карман пиджака бутылку.
Зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Никитин, — молодец.
Он положил трубку на аппарат и сказал:
— Федор звонил, младший сын. Он сдал экзамены в Механический институт, все на пятерки.
— Ну и слава богу, — искренне сказал Комаров.
— Ты что, в бога веришь? Ну, не стесняйся, теперь физики и математики в бога верят, а хирурги — ни во что.
— У тебя, значит, и второй сын есть?
— Есть. Геолог, я его раза два в год вижу, а то он все в экспедициях. И жена есть, — тепло улыбнулся он, — не такая красивая, как твоя, но есть, угадай кто? Не можешь? Помнишь Лену Пивоварову, хирургическую сестру в нашей академии?
— Она, кажется, постарше тебя, — некстати сказал Комаров.
— На два года. Но я ей в подметки не гожусь.
Снова зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Никитин, понимаю, сейчас еду.
Он положил трубку на аппарат, встал из-за стола и протянул руку Комарову, сказав:
— Звони, если понадобится.
— И ты, пожалуйста, — передал свою визитку Комаров.
Через несколько дней после того, как Элида Георгиевна вернулась из больницы, Комаровы устроили маленький прием. В центре стола стояла бутылка «Отборного» коньяка. Кроме супругов, был только Погарский со своей абитуриенткой в жены.
— Ну, — сказал он, разливая по рюмкам золотистую жидкость, — выпьем за нашу Элидочку, про которую еще Грибоедов сказал: «Пожар способствовал ей много к украшенью».
— Нет, — возразила Элида Георгиевна, — сначала выпьем за Никитина. Какой замечательный хирург!
— И какой несовременный, — продолжал Погарский. — В наше время это парадокс какой-то.
Никто
Большую часть своей жизни Геня Перевозчиков проводит во дворе — он непременный участник всех игр. Его легко уговорить быть милиционером или сторожем, стоять у входа в прачечную с палкой, в то время как другие ребята гоняют по лестницам, взбираются на поленницы дров, прячутся в подвале, где склад угля.
Проходя по двору, жильцы нашего дома, особенно мужчины, часто останавливаются подле Гени. Им нравится крепкий маленький мужичок.
— Как тебя зовут? — спрашивают они. — Сколько тебе лет? Где ты живешь? Кто твои мама и папа?
Гене ужасно надоели эти вопросы, но ничего не поделаешь, каждому новому человеку нужно отвечать. И он сообщает, что зовут его Гена, ему уже шесть лет, папа у него водитель на грузовике, мама — кассирша без продавца.
— Молодчина! — хвалит его вопрошающий и, похлопав по плечу, уходит довольный.
Геня гораздо больше знает об этих дяденьках, чем они о нем. Папа Люси Горянской — капитан на большом-большом пароходе, плавает по всему свету, даже был в Африке, и, когда у нас день, там еще все спят. Мишкин папа любит смотреть по телевизору футбол и так кричит, что у мамы потом болит голова. Папа Коли Прянишникова — охотник и обещал взять с собой Колю, когда он подрастет и у него не будет тройки в четверти.
Словом, расспросите хорошенько Геню о всех папах, и он расскажет вам много интересного.
Ничего неизвестно Гене лишь о Борисе Александровиче Стуколкине, живущем в нашем доме.
Работает Стуколкин в каком-то тресте, не женат, лет ему, может быть, сорок, а может, и шестьдесят, одевается по моде, газет не выписывает, хотя и владеет почтовым ящиком, на котором печатными буквами выведено: «Только Стуколкину Б. А.».
Кухня у нас в квартире большая. Михаил Адрианович, самый старый из жильцов, в прошлом учитель истории, называет ее форумом, потому что здесь ведутся свободные дискуссии на разные темы. Стуколкин никогда не участвует в наших спорах. Пройдет мимо, скажет «здравствуйте» и направится в свою комнату.
В комнате у Стуколкина были из нас только немногие, но те, кому удалось проникнуть в «пещеру Лейхтвейса» — так окрестил это жилище все тот же Михаил Адрианович, — говорят, что там современная мебель, полка, на которой стоят штук двадцать книг, и надпись: «Книги на дом не выдаются». Предупреждение бесполезное. Гостей у Бориса Александровича не бывает, и вечера он проводит в одиночестве.
Моя соседка тетя Лиза, пожилая уборщица на мебельной фабрике, как-то спросила Стуколкина:
— Чего ты, Борис Александрович, все один да один. Женился бы, что ли?
— Простите, на ком? — сухо спросил Стуколкин.
— На ком? Девиц кругом полным-полно, да и баб свободных тоже.
— Извините, ваши кандидатуры мне не подходят, — брезгливо поморщился Стуколкин.
— Ишь ты, принц какой, — проворчала старуха, — много о себе понимаешь.
Тетя Лиза была права. Однажды разоткровенничавшись со своими сослуживцами, Стуколкин посетовал, что в квартире у нас мещанская обстановка, люди живут на редкость ординарные, погрязшие в тине обывательского быта. Стуколкин хотел еще добавить, что во всем доме он — самая значительная личность, но воздержался, зная, что нет пророка в своем отечестве и настоящее признание приходит только после смерти.
