Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза
– Итак, дорогая, – начинает судья по привычке допрос свидетеля, – расскажи нам, пожалуйста, точно, что ты видела?
– Там, – она указывает в моем направлении, и я еще более сгибаюсь и вжимаюсь в кусты, – я его видела.
– Ты видела его стоящим у куста?
– Нет, он не стоял.
– Сидел?
– Нет.
– Лежал?
– Нет.
– Постарайся, дорогая, вспомнить, в каком положении ты его видела?
– Он бегал.
– Бегал. Так. Справа налево или слева направо?
– Справа…налево, – жестом показывает жена судьи, оттирая платком пот с лица от напряжения мысли.
– Справа от тебя?
– Что значит от меня? Не от куста же»
– Твоя правая сторона – левая сторона куста, – скрипит по-судейски педантичный голос допрашивающего ее мужа, – это весьма важно, ибо если мы это не уточним, в мире случится полнейший беспорядок между правым и левым. Так, теперь, дорогая, скажи, какого цвета была на нем рубаха?
– Да не было на нем рубахи.
– Ну, майка.
– И майки на нем не было.
– Ну, а штаны или трусы?
– Он был гол и бос, – говорит она придушенным голосом, в котором слышны слезы, – он бегал вокруг куста в чем мать родила.
– Успокойся, выпей сока, вот так.
– Он выглядел, – говорит она, приободрившись после выпитого сока, – молодым парнем, лет двадцати, широкоплечим и мускулистым.
– Выходит что…, – насупившись, начинает фразу судья.
– …Парень симпатичный и весьма привлекательный, ну, прямо питомец богов. Мне даже показалось, что это Редклиф разоблачился и решил заняться бегом.
– Господа, – говорит судья, внезапно и резко встав, – заседание в саду закончилось. Переходим в столовую, к ужину. А ты, – обращается он к моему созданию, – найди его, если он там прячется, и передай полиции.
– Ты бы видел, какие у него красивые глаза, – продолжает жена судьи, хотя заседание закончено, – и такие длинные ресницы. Когда он смотрит на тебя, кажется, занимается заря. Да, дорогой, не забудь напомнить мне – передать подарок ему, ведь завтра он отбывает в Англию. Я выбрала ему галстук под цвет глаз».
Вот же дура! Найти нечто общее между мной и противным Ред-клифом. Надо же! Мне омерзительны его водянистые рыбьи глаза, лишенные всякого живого выражения.
Человек приближается. A-а, пришел твой час, сукин сын, ублюдок, тайный вор, укравший мои одежды, захвативший мое место за столом, чтобы есть, что мне предназначено. Хватаю его за руку, он вскрикивает, пытаясь вырваться. Но я предстаю перед ним лицом к лицу.
– А-а-а, – кричит он, – это ты? Почему ты гол, и мокр, и дрожишь?
– Он еще спрашивает, негодяй, – кровь бросается мне в голову и я валю его на землю.
– Прошу, – он задыхается, – только не силой… Тебе это может выйти боком… Не дави на горло.
Отпускаю. Поднимается с земли, отряхивая мои одежды на себе.
– А я-то думал, что ты…
– Что ты думал?
– Думал, что ты… против насилия, против диктатуры, за власть закона, и особенно тут, в доме судьи…
– Тебе нужен законный суд? Что ж, давай! – Я усаживаюсь против него. Ничего, что я наг. Боги испокон веков были нагими, вспомним Грецию и Рим. – Почему ты не разбудил меня во время и украл мои праздничные одежды?
– Я тебя не будил, потому что ты приказал мне хранить тишину, ибо ты устал и нуждаешься в долгом отдыхе.
– Верно, но еще я тебе сказал…
– Еще ты мне сказал, что человек, умеющий отличить добро от зла, не пойдет голым на прием в саду. И если мне захочется туда пойти, я могу надеть твои праздничные одежды.
– Я тебе это сказал? – восклицаю я во гневе, и он в испуге отступает, боясь получить пощечину.
– И это ты называешь справедливым судом? – говорит он и вдруг срывается с места. Я – за ним. – Спасите! – кричит он и прячется за спину судьи. Тут он смелеет, стучит кулаком по столу: – Требую справедливого суда!
– Это я требую… – кричу.
– Суд идет! – раздается окрик. Голос прокуренный, хриплый. Да это же араб-извозчик Батишти, «водитель кареты». Он смотрит на меня враждебным взглядом, угрожающе подняв кнут. Встает судья, стучит вилкой по бокалу: «Всех женщин удалить из зала». Их вытесняют. Остается лишь жена судьи. На мне скрестились взгляды всех оставшихся – презрительные, уничтожающие, иронические. Горох шепотков, вместе с едой пережевывающих бородатые анекдоты. Лишь жена судьи выражает доброжелательность, поддержку, влечение. Из-за спины мужа-судьи машет мне рукой, в которой маленький пакетик в цветной обертке. «Это тебе, – говорит она, – по цвету твоих глаз». Судья бросает на нее беспомощный взгляд, с трудом сдерживая страстное желание дать ей пару пощечин:
– Я приказал вывести всех женщин из зала.
Извозчик взмахивает кнутом, кончик которого цепляет пакетик, и тот летит в чью-то тарелку с супом.
Это хорошо, думаю я, подарок не попадет к Редклифу. Все аплодируют ловкости извозчика.
– Следует вручить почетную ленту от имени исполнительной власти! – восклицает судья. И вот уже Орита несет бело-красную ленту. Мне, что ли, на шею? Но она проходит мимо меня, как будто я и вовсе не существую, надевают ее на шею извозчику, отвешивает ему поцелуй и тут же исчезает. Судья стучит ложкой по столу. Появляется не кто иной, как Срулик, поправляет очки, извлекает из кармана пачку листков и начинает читать: «О предосудительных действиях, а также соблазняющих… в отношении госпожи Иды Руткин…»
Кто это? Ах, да, это же она, жена судьи, мать Ориты. Так ему и надо, Редклифу. Ведь не зря она ему купила галстук по цвету глаз. Какая низость с его стороны. А еще джентльмен, особа, приближенная к королевской семье.
– «…И он устроил ему засаду за кустами… – листки падают из рук Срулика. Я нагибаюсь, чтобы помочь ему, но жесткая рука обладателя почетной ленты возвращает меня на место. – …Напал на него, – продолжает Срулик, – избил, наступил ногой на шею. И это после того, как нападавший сам дал ему ясное указание: идти на прием в сад. Надеть его же, напавшего, праздничные одежды…»
– Отвратительная ложь, – кричу, – никогда не давал ему таких указаний. Наоборот…
Судья делает мне знак – молчать. Ржание коней прерывает мои слова.
– Ты что-то слышал? – спрашивает судья.
– Да, – отвечаю, – ржание коней.
Теперь ржет весь зал.
– Ты уверен? Не лжешь?
Тут я не выдерживаю, отталкиваю извозчика и кричу:
– Это не я лгу, а он.
– Ты сейчас обвинил его в серьезном преступлении, – говорит судья, – в воровстве. Ты должен доказать, что на нем твой костюм.
– Свидетельство во внутреннем кармане костюма, там же удостоверение личности с моей фотографией.
Судья вызывает кого-то из окружающих. Оказывается, это Берл, мой друг.
– Обыскать обвиняющего, – приказывает судья. Берл извлекает из кармана обвиняющего, естественно, Редклифа, удостоверение личности, Судья рассматривает его:
– Тут фотография обвиняющего. Согласно закону это достаточно. Но чтобы защитить права обвиняемого, я попрошу мнение нескольких сидящих в зале.
Мгновенно выстраивается очередь.
– Ваша честь, – обращаюсь я к судье – да ведь это все свидетели враждебные. Я видел их взгляды и требую доброго глаза, а не злого сглаза.
– Пожалуйста, кого ты требуешь в свидетели?
– Госпожу Руткин.
– Но мы вывели всех женщин из зала, чтобы защитить их от непристойного поведения голого мужчины, ворвавшегося в уважаемое общество, а ты еще осмеливаешься требовать, чтобы суд вызвал в свидетели жену судьи.
– Ваша честь, это я дал указание обвиняющему меня прийти на прием в сад нагим, а он это указание нарушил.
В зале воцаряется тишина.
– Это очень серьезное заявление, требующее вмешательство специалиста по психиатрии, – говорит судья.
– Я думаю, что всё, что здесь происходит, должен исследовать психиатр, – говорю я.
– Слово предоставляется обвиняемому.
Я потягиваюсь, выпрямляюсь и говорю:
– Вот, я дал вам глаза – видеть величие и великолепие мира, доброе сердце – радоваться утренней звезде, возносящейся к короне царства. Видящий увидит и слышащий услышит…
Ржание коней опять прерывает мои слова.
– Слышал? – спрашивает судья.
– У меня хороший слух, – говорю я.
– И что ты слышал?
– Ржание коней.
– Отлично, а теперь я обращаюсь к двум специалистам – профессору доктору Великолепному и профессору доктору Величко. Они и должны, после глубокого исследования, решить, в своем уме обвиняемый или нет. Если в своем – он пойдет в острог. Если нет – в психушку. На этом заседание суда объявляю закрытым.
Зал мгновенно пустеет. Извозчик в испуге отступает и роняет кнут. Подбираю. Башити убегает. Ему кажется, что сейчас хлестну его. Я ведь, вернее всего, не в своем уме и от меня можно всё ожидать. Он падает, поворачивается, ползет к моим ногам на жирном своем брюхе, пытаясь поцеловать мне кончики пальцев ноги.
– Не смей, – кричу я ему, совсем обалдевшему, и резкий запах пота и страха, исходящий от его тела, не дает мне дышать, – где они, эти специалисты?
