Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза
– Знающие – что? – пришел ее черед вскочить с кресла.
– То, что знаешь ты.
– Что же я знаю?
– Того, кто властвует внизу, – он указал на смятое полотенце.
– И кто же?
– Сатана.
– Я знала, знала, – запрыгала она, смеясь во все горло, – не всегда ученик, даже говоря, что понял, говорит правду. Так вот, властвует внизу мир оболочек, сплошная скорлупа.
– Кто же она?
– Старая ведьма. Не просто недобрая, а самая злая и ужасная. Королева скорлупы властвует нижними небесами, а не Сатана, или как его зовут – Асмодей. Именно она – жестокая, фанатичная, мстительная, выдыхающая тлеющие угольки, и туман клубится у нее между ног. И только я знаю ее имя.
– Ну и что за имя?
– Это моя тайна.
– Даже мне ты ее не откроешь?
– Будешь хорошим мальчиком, прилежным учеником, открою тебе что-то, но только не заветное имя. Запрет абсолютен и обжалованию не подлежит. – Затем наклонилась к нему, прошептала на ухо: – Можешь называть ее «черной вдовой».
И тотчас перед его воображением возникли пауки, живущие в щелях пещер, ибо из всех гадов: ползучих, пресмыкающихся, кишащих, кладущих яйца, пускающих, как слюну, белую массу, – самыми отвратительными для него были пауки. И это еще до того, как он услышал о «черной вдове» – паучихе, которая убивает паука во время соития и сжирает его.
Больше терпеть он не мог, воспользовался тем, что она приблизилась к нему, и крепко обнял ее, как тогда, в первый раз. Но она осталась сидеть в кресле:
– Нет, нет, не сгибайся. Дерево Габриэль стоит твердо. Вершина его искрится звездами. Ей отдаю свою корону царства.
И она встала на колени перед ним, и язык ее воистину по-царски вознес его на седьмое небо.
И это продолжалось после возвращения здоровяка Песаха, уже в подвале дома Габриэля. Арочный потолок подвала искрился планетами, слетающими с кроны-короны дерева Габриэль, шутихи рассыпались цветными взрывами, потоки сияния фонтанировали ввысь, изгибаясь под аркой, мерцающей деталью, в которой угадывался весь храм. И это действие повторялось, когда он одной рукой закрывал тяжелую дверь подвала за вошедшей Беллой, а другой тут же обнимал ее и прижимал к себе еще до того, как она делала шаг по ступени, погружал пальцы в ее черные волосы. Освободившейся рукой жадно ощупывал две белые полные луны, живот. Пальцы его тянулись вниз, между полных бедер. Она вся трепетала от нетерпения, раздевая его, становилась на колени, и дерево Габриэль прикасалось к ее щекам, к закрытым глазам, ушам, шее, губам. Мерцали две свечи, освещая наготу его «королевского высочества», и дерево Габриэль погружалось в бутон женского начала, означаемого в Каббале сферой царства или королевства – «сефират малхут», земного начала, рождающего жизнь. И в небесных сферах уже прочно было обозначено чудо, которое вело своими тайными каналами человека, хотя ему казалось, что он сам произвольно и случайно избрал путь в долину Иегошуафата, к пересечению с долиной Геенны и долиной Привидений. Чудо это обернулось душой, сошедшей с высот, сбросившей скорлупу нижнего мира и означившейся именем – Белла. Нечто подобное уже случалось в древние времена, когда парень вышел искать сбежавших ослиц и нашел царство, – Шауль, ставший первым царем Израиля. И сколько их было, на головы которых водружали короны, но они не знали, что – голы.
В отличие от них в этом подвале «голый король», раскинувшись на лежанке, видел себя при мерцании свечей в зеркале, подаренной матерью Габриэля служанке, старой арабке, и снесенной ею до лучших времен в этот подвал. Однажды, в краткие минуты отдыха, спросил ее, как она думает: бог утренней звезды тоже наг? Вероятнее всего короли, да и боги знают, что они голы, но все они заражены болезнью, называемой безумием гордости, и от этого слепы, особенно по отношению к своим подчиненным.
– Бог утренней звезды родился одетым, – сказала она, – ведь сказано: облачен ты был в великолепие и величие, подобно царю Шломо. Для бога утренней звезды одежды – голубое полотнище неба.
Быстро оделась, поцеловала его в лоб и выпорхнула из подвала в серый полдень с низким облачным небом. Голый король или бог утренней звезды приподнялся на цыпочки, чтобы через отдушину увидеть знакомую фигуру в обычном плаще, направляющуюся в кафе «Канкан». Вдруг она остановилась, встретившись с кем-то. Всмотревшись, он узнал сестру Ориты – Яэли, с каким-то мужчиной. Габриэль замер. Добро бы поздоровались и разошлись. Но они о чем-то разговорились. Показалось ему, что она пытается отвести их внимание от вопросов, откуда она идет, и где была. В отличие от Ориты, которая чувствовала себя в любом месте, как дома, Белла нигде себя так не чувствовала, более того, ощущение у нее было, что за каждое место она должна платить хозяину места за то, что дал ей зайти. Габриэль относился к Яэли с симпатией, но сердце его ёкнуло, потому что он вдруг вспомнил: сегодня – вторник, обычный прием у судьи к пятичасовому чаю, как полагается по английскому обычаю – Five O'clock. Церемония происходит в саду, но после остаются избранные, и среди них, конечно же, самый избранный – Габриэль, любимец жены судьи, ну, и друг его дочерей – Ориты и Яэли. Давно он не посещал эти чаи, да и Орита не наведывалась узнать, почему он не приходит, вероятно, все еще сопровождает молодого лорда Редклифа куда-нибудь, к примеру, в Галилею.
Габриэль оторвался, было, от отдушины, но тут услышал цокот копыт, сотрясший вазу с белыми розами. Пара лошадей тянула за собой знаменитую в Иерусалиме «карету Башити», обычно предназначенную лишь для иностранных туристов, желающих сфотографироваться с усатым извозчиком-арабом в красной феске и прокататься в карете с черным верхом и красной подкладкой внутри. Габриэль даже не удивился, ибо знал, что так это должно быть: в карете сидела Орита с молодым лордом, и они ехали на прием к пятичасовому чаю.
Но карета остановилась. Дальнейшее опять же ясно. Сейчас Орита сойдет, чтобы войти к ним дом и пригласить его, но наткнется на закрытую дверь, ибо мать Габриэля в эти часы пребывает в глазной клинике доктора Ландау. Затем каблучки ее нетерпеливо простучат в сторону подвала, и она начнет стучат пальчиком в дверь.
Он же ей не откроет, не только потому, что наг, каким явился на свет, не только потому, что, в отличие от «утренней звезды», глаза Ориты не увидят утреннего бога, облаченного в великолепие и величие небесного полотнища в этом пропахшем плесенью подвале и в этом чуть прихрамывающем, совершенно раздетом парне. Он ей не откроет, потому что нет у него просто желания это сделать.
И воображение Габриэля тотчас обрело реальность: Орита вышла из кареты, войдя во двор, поднялась на веранду. Видящий глаз и слышащее ухо Габриэля наполнились трепетной радостью от ощущения творца, замыслы которого сбываются, удивления, как это все становится как бы творением его рук. Лишь в конце действие несколько сместилось от намеченного им пути, по сути, из-за небольшой технической неполадки в системе связи. Постучав в дверь и убедившись, что дома никого нет, Орита решила оставить Габриэлю записку, всунув ее в отверстие замка, но не нашлось у нее под рукой бумаги. Блокнот ее остался в сумочке, в карете. Она побежала к ней. По торопливости она как-то забыла о подвале, в котором обычно Габриэль уединялся от всего мира. Вначале он расстроился, что она просто уедет, не выполнив намеченного им плана. Но увидев ее снова, вкладывающей записку в замок, успокоился. Он чувствовал себя фокусником, извлекающим из цилиндра кролика, он видел в зеркале себя в образе «обнаженного» то ли бога, то ли идола, и нечто новое, любопытное, некий новый сценарий развернулся в его воображении, что он с трудом сдержал громкий смех, прикрыв рот рукой, чтобы это не услышали сидящие в карете. Подвал был у самых ее колес. Сценарий возник из недовольства, что Орита не следовала его гипнотическим повелениям, и не подошла к двери подвала, чтобы постучать пальчиком по его двери. До этого мига всю свою жизнь Габриэль ощущал недовольство оттого, что Бог управляет миром только наказаниями. Не успел Всесильный создать человека, как тут же обрушил на это еще слабосильное существо, эту глину в Его руках, весь свой гнев, ввел смерть как наказание, изгнал его из рая, и всё потому, что этот несчастный не выполнял Его волю, подобно механизму, лишенному чувств.
Теперь же, когда гнев пробудился в нем самом, Габриэль ощутил чувства, овладевшие Им. Вот же, Я, Бог, создал человека. До того он вообще не существовал, был нулем, ничем, земным прахом. Не было у Меня ничего в руках, кроме горсти праха. Я придал ей форму, вдохнул в нее душу живую, создал существо. Любил его как человека, надеялся, что он и вести себя будет, как человек. Так не то, что в нем нет и капли благодарности, он еще обманывает Меня за моей спиной, а Я по своей наивности верю ему. Стоило мне на миг закрыть глаза, как он уже мне изменил. Как будто нет у Меня права вздремнуть после каторжной работы по сотворению мира в шесть дней. И что Я такого просил у него, у этого избалованного существа, родившегося прямо в раю, не посадившего там ни одного дерева? Единственная просьба была дать Мне поспать после обеда, положить Мои праздничные одежды возле постели и разбудить, чтобы я успел на прием к пятичасовому чаю. Проснулся в испуге! Снилось, что я опутан веревками, и все Мною созданное, расползается, выскальзывает из моих рук, отбирается силой. Человек меня не разбудил, солнце вот-вот закатится, начнется прием в саду. Я вскакиваю, и бегу освежится в реке, орошающей сад, реке, разделяющейся на четыре – Фисон, обтекающую всю землю Хавила, ту, где золото, «и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс» (Бытие, 2,11), Тихон, обтекающую землю Куш, Хидекель – которая «обтекает Ассирию» (Бытие, 2, 14) и Евфрат. А на Хидекеле стоит пальма, и висит на ней золотое полотенце, которым хочу вытереться. Оглядываюсь, пальма исчезла. Только низкие кусты, над которыми уже зажглись гирлянды цветных лампочек. Добираюсь до скамеечки, на которой человек, создание моих рук, творение моих пальцев, должен был оставить мне одежды. Скамеечка пуста. Был бы он рядом, использовал бы его вместо полотенца. Но вижу его там, где на столах уже выставлены всякие угощения, и он поглощает их с чудовищной жадностью, все эти вкусные изделия рук жены судьи, с лицемерным подобострастием и с не меньшей жадностью поглощая каждое ее слово. Он восседает справа от судьи, а я здесь, голый, с меня струится вода, я мерзну и вынужден прятаться за низкими кустами. Нет иного выхода, чем начать бегать вокруг кустов, чтобы согреться. Не успеваю сделать один круг, как раздается истерический женский крик. «Ой, – кричит жена судьи, – кто-то там… за кустами». И я быстро прячусь.
