Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
…Видит судьбу Григория Кановича. Вроде бы, тут могла возникнуть ревность. Их ведь сегодня всего двое. Два еврейских писателя в Литве (трагическая ирония: один — Йосаде — пишет по-литовски, другой — Канович — по-русски). й гораздо старше, в какой-то степени — учитель Кановича (тот и сам это всегда подчеркивает). Однако ученик давно уже несравненно известней учителя. й говорит о Кановиче, ничуть не переживая об этом:
— Редкий мастер! Вы, конечно, заметили, как гибко, как многоцветно его слово! Умный мастер… умеет точно сказать о самом больном в истории литовского еврейства. Он пришел к своей главной теме, когда это было опасно. Опасно почти в прямом смысле слова: автор романов, где речь шла о еврейской национальной идее, мог в любой момент быть назван врагом. Канович рисковал. И победил.
…Первые рассказы, эссе на еврейскую тему поэта Марка Зингериса:
— Ах, как интересно: он начал поиск. Куда же, куда в конце концов придет?
й говорит о чужих поисках и победах в литературе, кажется, не заботясь о победе и поисках собственных.
Нисколько не удивился, когда на днях услышал от него:
— Каждый литератор должен время от времени задавать себе вопрос: «Не становлюсь ли я похожим на Сальери?»
Энергия заблуждения
Я снова думаю о том же. Как пришла к й мысль, что нужно переделать не только себя, но и своих родных? Никогда он не был в компартии; нет нужды доказывать ему: вся его жизнь изломана тоталитарным обществом, задуманном и созданном коммунистами. Однако в течение десятилетий близка й любимая идея большевиков: в чужую судьбу можно вмешаться, человека можно и нужно «перековать»…
_______________________
Тут я подхожу к еще одному лабиринту й. Вот он: семья.
__________________________
12 сентября 94 г. С домашними й диктатор, хотя, понятно, сам так не считает. Конечно, он слышал подобное определение своей роли в семье. Но определение «настолько несправедливо, так абсурдно», что сознание й отбрасывает его. Это дети когда-то написали в их домашней стенгазете: «Наш папа — узурпатор». Однако «дети попугайничали, повторяли слова моей жены».
__________________________
Дети давно выросли. Дочь — в Израиле, а сыну й по-прежнему диктует, как жить. Возмущается: в диктанте — сплошные ошибки!
_____________________
10 апреля 92 г. й хотел, чтобы Иосиф стал физиком: «Это профессия будущего!» Иосиф — прирожденный гуманитарий, однако — ломая себя — пытался следовать совету отца. Несколько лет учился на физическом факультете, перешел затем на математический. Закономерно, что все-таки (лет через десять после поступления в вуз) окончил исторический факультет.
Потом сын потянулся к скульптуре, живописи. Выставки. Споры. Кто-то пожимает плечами. Однако кто-то (в том числе — искусствоведы) о работах Иосифа Йосаде отзываются восторженно. Конечно, это лестно слышать Йосаде-старшему. Но…все равно у него есть свое, совершенно точное, мнение о том, что должно быть и чего не может быть в произведениях сына.
_____________________
11 марта 95 г. Я часто смотрю на скульптурный портрет й, давным-давно сделанный Иосифом. Замечаю: с годами сходство портрета и натуры усиливается. Говорю й, что, по-моему, работа прекрасно передает суть.
— Нет, суть абсолютно не передана! — отвечает раздраженно.
Видимо, й думает о сути их отношений. О том, что сын якобы не понимает отца.
____________________
«Что ему, в сущности, не нравится в Иосифе?» — спрашиваю себя. И прихожу к неожиданному выводу: не нравятся поиски, метания. Все это й разрешает только себе. От близких же требует определенности, четкости; если так можно выразиться — завершенности холста.
___________________
Конфликт между отцом и сыном резко обнажает важную грань личности й.
Он — человек идеи, ради которой может пожертвовать собой, женой, детьми.
Он строит свой мир. В проекте этого мира ясно обозначено место всему и всем: место семьи, конечно, более важно, чем место той или иной вещи в его кабинете. И все же это — единая система, где нельзя ничего изменить без «проектировщика».
_____________________
10 декабря 95 г…Выходим с Иосифом на заснеженную — нынче — улицу. Он продолжает рассказывать:
— …Отец на каждого из нас как бы наклеил ярлычок. Решил, какими мы должны быть. А потом стал переделывать. Он вообще верил: жизнь можно перекроить. А я… я еще в тринадцать-четырнадцать лет понял: человека не переделаешь. Сначала мы с отцом спорили. Потом я стал уклоняться от споров. Жалел его. Но отец был очень твердым человеком. Я по сравнению с ним — глина. Едва встречались, как он — даже тяжело больной — твердил и твердил свое…
________________________
9 июня 94 г. «Когда мы поженились в январе сорок шестого, я не просто очень ее любил — я радовался, ликовал! Моя Шейнеле не только красива, она на десять лет моложе меня, простодушна, наивна… Значит, передо мной глина, из которой я вылеплю все, что захочу».
Неужели прошло полвека? По крайней мере сейчас я все еще слышу, как й по-прежнему что-то объясняет жене. Как бы задает за нее вопросы и сам отвечает на них: что, как, где, почему она должна делать…
А ей, доктору Сидерайте, — семьдесят три. Больные со всей Литвы; научная работа (она — первая после войны — занялась в Литве эндокринологией, проблемами лечения диабета таблетками); на ней — квартира, сад, диетическое питание для мужа. И постоянная забота: как продлить его жизнь?
_________________________
В мелочах семья подчинилась й. Но именно — в мелочах. Как и он, все они не отмечают дни рождения, не признают праздников… («В Новый год мы ложимся спать как обычно, не позже и не раньше, — говорит мне доктор Сидерайте. — Елка? Это бы всех нас удивило»).
Может быть, я забыл еще что-то? Во всем остальном его жена, дочь и сын остались такими, какими вылепил их Господь Бог.
_________________________
6 января 94 г. Я невольно восхищаюсь доктором Сидерайте. й чувствует это и… ревнует. Улыбаюсь, так как понимаю причину ревности. Он хочет поглотить мое внимание полностью, целиком. Впрочем, еще больше он ревнует доктора Сидерайте к ее работе.
В пятидесятые годы, вскоре после того, как жена окончила медицинский факультет, й требует:
— Брось свою поликлинику! Ты будешь служить в «Пяргале». Будешь в курсе всех моих проблем. И — целый день у меня перед глазами.
Она отказывается. В душе й долго живет обида: неужели не понимает, что так было бы лучше для всех?
Годы идут, обиды накапливаются.
По-прежнему й раздражает то, что после свадьбы она не стала менять свою фамилию. («Сказала, что будто бы много хлопот с документами, но ведь это — ерунда»).
Однако больше всего колет другое — в течение десятилетий о нем говорят: «Муж того самого врача…»
_____________________________
Со временем кое-что меняется. Иногда, принимая за жену важное решение, й словно не замечает (а может быть, все же догадывается?): решение уже принято. Ею самой.
Своеобразную новеллу на эту тему рассказывает доктор Сидерайте.
Однажды, в шестидесятые годы, й пригласил жену и ее брата, приехавшего из Каунаса, в ресторан «Неринга». Ужин. Шампанское. й торжественно объявляет: «Я решил, что ты, Шейнеле, с завтрашнего дня будешь делать кандидатскую диссертацию». А она уже давно вела научную работу. И успешно выступала на конференциях. И даже публиковала результаты своих исследований
_______________________________
3 декабря 94 г. Характер его труден? Неудобен? Колюч? Нет, все эти определения не точны — они не учитывают «сверхзадачу» конкретной человеческой жизни (воспользуюсь уместным здесь термином Станиславского). й повторяет:
— В семье должна быть только одна цель. И все должны следовать только этой цели…
Сам он, конечно, следует.
______________________________
6 апреля 95 г. Название книги Виктора Шкловского «Энергия заблуждения» звучит как формула бытия. й живет этой энергией. Здесь тоже — тайна его молодости. Он всегда находится в процессе становления, развития — даже «переделывая» близких, ошибаясь, он все еще торопится к самому себе.
Герой и автор
Мы по-прежнему говорим о его смерти. Конечно, говорит в основном й.
— Что ж, событие это само собой разумеющееся и — приближающееся.
Я не соглашаюсь, но и не опровергаю его, как предписывают «правила хорошего тона». Это сразу разрушит характер наших бесед, их особый строй — без фальши.
Часто й говорит о смерти в связи с моей работой:
— Когда умру, вы легко напишете свою книгу. Мой портрет приобретет четкость, определенность. Все сразу встанет на свои места…
