Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003
— Мама, перестань! Неприлично! Будто на войну провожаешь!
Мама еще пуще заплакала и выкрикнула:
— Вполне возможно, что и на войну! Поэтому не гони мать и дай поплакать!
Собираются на улице у высоких ворот, ведущих в огромный двор. Все подошли организованно, к назначенному времени. Команда: «Родные и близкие! Пожелайте новобранцам успешной службы, расцелуйтесь — и будем расставаться!»
Ворота, впустив новобранцев, медленно закрывались. Мама подвывала, Вася поминутно оборачивался со страдальческой гримасой на лице, энергичными жестами приказывая мне увести маму.
И с этого дня мама каждый вечер ходила к Таврическому саду, прислонялась к решетке забора и со слезами смотрела на чеканящих шаг солдат — они шли в казармы, пели: «Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет…» Мама возвращалась и каждый раз говорила: «Будто на Васеньку поглядела. Вот и он где-то так же шагает и поет…»
Летняя практика в больнице должна завершить 1-й курс медшколы. В группе я со всеми девчонками в товарищеских отношениях, но подруги нет. У Тани бываю очень редко. У нее есть Гриша. Ко мне она не ездит. Читает романы, ходит вечером с Гришей в кино, а потом слоняются по улицам. В свободное от школы и от Гриши время, по словам Риммы Васильевны, валяется на диване. Окно опять заросло пленкой, в комнате хаос и затхлый дух.
Группа наша поработала уже во всех отделениях понемногу. Осталось хирургическое отделение. В день окончания практики мы должны были присутствовать и помогать на операциях. Мне хирург велел готовить руки, чтобы ассистировать ему (так и сказал!). Волнение и гордость: ведь это надо же — выбрал в ассистентки меня!
Хирург расспросил, каким способом я буду «мыться». Я предпочла способ Спасокукоцкого (сначала в растворе нашатырного спирта с последующей обработкой рук винным спиртом).
Началась операция по поводу грыжи. Разрез… Моя задача заключалась в том, чтобы крючками-расширителями держать края раны… На настоящей операции, участвуя в ней, я впервые.
Держу крючки. Хирург оперирует молча. Тихо, только инструменты позвякивают… Ловлю себя на том, что вид крови, раны мне не страшен. Вспомнила анатома, мысленно показала ему язык: «А вот и нет у меня брезгливости! И буду я хирургической сестрой!» И чтобы проверить себя на брезгливость, я заставила вообразить, как извлекаю из раны крючки-расширители и слизываю с них кровь… Весьма явственно это представила — «вошла в образ»… и вдруг — тошнота, туман в глазах…
Позже девчонки рассказывали мне: «Когда ты прошептала: „мне плохо“, имела лицо трупа». Меня сволокли во врачебный кабинет, где меня вывернуло наизнанку, так как не отступало видение, как я облизываю крючки… Идиотка!!!
После операции хирург нашел меня в приличном состоянии, с почти нормальным цветом лица и здоровым пульсом.
— С вами такое часто бывает? — участливо спросил он.
— Никогда.
— Как началось сегодня? Что же случилось?
— Не знаю, — соврала я.
— А я знаю! Если от вида раны, крови медсестре делается дурно, надо серьезно подумать, быть ли ей медсестрой. Каково будет больному, если вас затошнит от его недуга? Таким, как вы, надо идти в секретари-машинистки!
А надо было бы признаться хирургу в своей нелепой «проверке на брезгливость». И все же: значит, не могла я без дурноты пройти проверку! И два «ученых мужа» сказали одно и то же. Значит?..
Я была одинока, как никогда. Чувствовала ущербность, непригодность ни к чему, кроме простого физического труда.
Приехала из деревни тетушка. Я обрадовалась — два года не видела ее. Она приехала нас повидать и кое-чего купить (в деревне бедствовали без ситца). В Ленинграде тоже были умопомрачительные очереди — становились с ночи. Мы ездили в универмаг к Финляндскому вокзалу, тоже с вечера занимали очередь, куковали ноченьку, а с открытием магазина огромную змею-очередь (каждый держался за впереди стоящего) милиционер вводил в магазин. На руки давали норму метров, а коке надо было и на блузки, и на юбки, и соседям. Утомительное было дело.
И мне тетушка купила костюм («английского покроя»), а к нему белую ситцевую блузку и галстук (почему галстук? наверно, она помнила моду 20 — 30-х годов).
Рассказала я тетушке о своих делах. Она задумалась о предупреждениях анатома и хирурга.
— А тебе-то чем хотелось бы заниматься?
— Не знаю. Хотелось бы работать там, где есть книжки, много прочитать. В библиотеке, наверно. Но кто меня возьмет без специального образования?!
Дело было в конце августа 1940 года. Мы бродили с тетушкой по городу: Инженерный замок, Марсово поле, Летний сад. Вышли на Фонтанку. Тетушка заинтересовалась объявлением на доме с вывеской «Ленинградская областная школа по подготовке культпросветработников».
— Смотри! Вот тебе подойдет! Приглашают! Они готовят и библиотекарей, и избачей, и затейников, и работников домов культуры…
Зашли в учебную часть. Нам все объяснили. Школа трехгодичная, принимают с семью и больше классами, дают и среднее, и специальное образование. Сказали, что недобрали нынче и примут меня без экзаменов, на второй курс, так как у меня восемь классов и курс медшколы, но в течение полугода я должна сдать два спецпредмета за первый курс (политпросветработу и библиотечное дело), дали программы за первый курс, где значились работы Ленина, Крупской и других, чего я никогда в жизни не нюхала. Васины шесть томов Ленина я даже не листала, а только прочитала на авантитуле дарственную надпись: «За отличное окончание ФЗУ…» Я удивлялась, что один человек написал шесть толстенных книжек… Дали мне и учебник по библиотечному делу, велели познакомиться с их библиотекаршей…
Тетю я просила маме пока ничего не говорить: расстроится, что еще два года учиться дочке. Стипендия такая же — 200 рублей.
Горевала я об одном — о потере времени. Могла бы после седьмого класса поступить сюда, и оставался бы только год учиться…
В это лето у меня завелась подружка — соседка по лестничной площадке (ее квартира — напротив дворницкой). Жили там Петровы — большая семья. Мать, отец, сыновья, дочери, невестки. Только одна дочь с мужем жили в другом месте. Младшая дочка — Оля (помладше меня на несколько месяцев). Она училась в средней школе. Я и раньше ее встречала на лестнице, на улице, знала, в какой квартире она живет. Мы равнодушно здоровались.
Однажды она зашла к нам с чайником — водички набрать (у них кран сорвало) — и засиделась. Оля была полной противоположностью мне и Тане. В облаках не витала, по-житейски цепкая, уверенная в том, что все в этом мире создано для нее. Такими же были и все члены ее семьи. Отец — рабочий (на заводе, у станка), мать — домашняя хозяйка. Остальные домочадцы работали в разных местах. Все гордились зятем — секретарем райкома партии, но в семейном кругу незло пошучивали: «Разве это работа — языком болтать!», а за поддержкой лезли к нему. Оля рассказала, что они с Псковщины, раскулаченные. «Какие мы кулаки — просто умели работать и жили получше других. В колхоз не записывались, вот и попали в кулаки. Бросили все и подались в город».
Олю, младшенькую в семье, баловали, одевали красиво (крепдешин, креп-жоржет, маркизет, габардин, лаковые туфли), работой не затрудняли.
Олина мама, Марья Явановна (так она себя называла), учила дочь «поменьше отдавать, побольше себе урывать». Побывала я у них раза два (они часто семейно «гуляли») и перестала заходить: они всех осуждали, сплетничали, рассуждали о разных выгодах… А младший сын Иван, надравшийся, обозлился, что я не пошла с ним танцевать. Впечатление было такое, будто никто, кроме отца, не работал. Шныряли днем по всяким делишкам, чего-то добывали, приносили, уносили, шушукались.
Стоя у окна, я услышала мнение Марии Ивановны обо мне — она кому-то изливалась в подъезде:
— И чегой-то моя Ольга привязалась к этой девке из дворницкой? Чегой-то она в ней, голи перекатной, нашла? А ведь тоже гордость выказывает; ой, лихонько мне, ой, тошненько мне, прости господи! И матка ейная гордячка: наверно, змея подколодная, никогда не заговорит по-бабски, кивнет головешкой — и пошла дальше, а и гордиться-то нечем — с хлеба на квас перебиваются. Ой, тошненько мне!
Я училась с 1 сентября 1940 года в политпросветшколе. Народ разнокалиберный — и недавние школьники (мало), и библиотекари-практики, не имеющие специального образования, люди разных возрастов с опытом другой работы, и два парня, которым финская война спутала карты — они были на фронте. Кстати, они не кричали об этом. Они только что поступили, и, как я, сразу на второй курс. Что они были на фронте, мы узнали не сразу, да и поступили они в школу, вернее, появились в нашей группе спустя месяц после начала учебного года — очень серьезные парни: Саша Смирнов (жил в школьном общежитии) и Сережа Богданов — рослый, мужественный, красивый, с русыми волнистыми волосами, грустными глазами. Очень хорошо одет: серый костюм как влитой на нем.
