Эрика Косачевская - Ночь Патриарха
— Смотрите, Эруся никогда не плачет, — говорит няня маме.
А я думаю: «Чудачка. Зачем плакать, если папа вечером вернётся».
Мы жили в новом доме, построенном в 1932 году. А до этого, по рассказам мамы, обитали на Лопанской набережной в доме, где когда-то до революции размещался ресторан. Наша семья занимала на втором этаже огромную шестидесятиметровую комнату — помещение бывшего обеденного зала. Перед залом был выходящий на набережную большой, перекрывающий тротуар балкон на столбах. Будучи подростком, я пришла посмотреть на этот дом, на балкон. Там опять размещался ресторан.
В моём сердце ничего не отозвалось при виде этого здания — всё напрочь улетучилось из памяти.
Отправляя нас гулять, мама строго-настрого напоминала няне, что она должна не спускать с меня глаз, а мне запрещала куда-либо отходить от неё. Я гуляю рядом и слышу разговоры моей няни и других домработниц о том, что воруют на мясо детей. Я спрашиваю у няни, что такое «на мясо», а она довольно резко отвечает, что мне этого знать не следует.
В городе очень много худых оборванных нищих, которые прячутся от милиционеров. Это было время жуткого голода, спровоцированного действиями властей по насильственной коллективизации крестьян, названное впоследствии «голодомором».
Позже, уже после войны отец рассказывал, что он в это время как-то ехал на машине из Харькова в Киев, и каждые 10–15 метров у дороги лежали неприбранные трупы людей, умерших от голода.
Помню, отец приносил с работы пайки. Холодильников тогда не было, и сливочное масло хранили в кастрюле с водой, которую меняли несколько раз в день. Газ в Харьков тогда не был проведен, и всё готовилось на примусе. Керосин был в огромном дефиците, и его экономили. Поэтому картофель отдельно не варили: его, очищенным, опускали в суп, а потом доставали и толкли для пюре. Яйца для завтрака складывали в кастрюльку, а затем залив кипятком из чайника, накрывали крышкой и оставляли на какое-то время. Потом в этой воде мыли чайную посуду. И только совсем незадолго до войны в быт вошли электроплитки, которые значительно облегчили ведение домашнего хозяйства.
В Харькове функционировали так называемые частные платные группы: когда какая-нибудь женщина собирала ребят дошкольного возраста, занималась с ними, гуляла. На это требовалось разрешение какого-то «роно». В холодное время года группы базировались по очереди в доме у кого-либо из детей. В четыре года в такую группу отдали меня. Мы собирались на одной из скамеек Театрального сквера, расположенного напротив театра имени Шевченко. Помню, что в этом же сквере на другой скамейке базировалась еще одна такая группа. Нашу воспитательницу звали Фанни Борисовна, а мы про себя прозвали её «Фаней-Бараней». Запомнилось, что у неё все время были воспалены углы рта, которые иногда даже покрывались белым налётом.
У каждого воспитанника должен быть при себе фанерный баульчик, в котором он приносил из дому завтрак. В случае надобности баульчик ставился «на попа» и на нём можно было сидеть. Мы часто ходили гулять в Профсоюзный сад и даже в Зоопарк.
Фаня-Бараня показывала нам буквы, учила читать, часто читала нам сама. Она знала немецкий язык и занималась им с ребятишками постарше.
Нашу воспитательницу периодически вызывали в «роно». Мы не знали, что это такое, но накануне вызова очень переживали за ужасно нервничающую Фаню-Бараню.
Я уже пошла в школу и всё ещё часто, почти до начала войны, встречала в Театральном сквере Фаню-Бараню с её группой.
В пять-шесть лет меня отдали в детский сад. Он располагался на первом этаже упомянутого мной «Дома Саламандры», в помещении, где когда-то был магазин. Это был большой зал высотой более пяти метров. Специального спального помещения не было, и нянечки с воспитательницей после обеда сдвигали столы и для дневного сна расставляли койки-раскладушки на деревянных козлах с парусиновым верхом, которые ещё надо было застелить. Это была огромная работа и мы, как могли, помогали им. Группа была большая — человек тридцать.
Несмотря, на такие условия, дети не болели, в то время как мой сынишка, как только пошёл в детский сад, в котором была отдельная спальня со стационарными кроватями, стал болеть ОРЗ каждые полтора-два месяца. Думаю, что всё дело в высоте помещений: теплая подушка воздуха, насыщенная бактериями — продуктами дыхания, собирается под самым потолком и служит главным источником заражения. Поэтому в высоких помещениях, каким был зал бывшего магазина, дети меньше вдыхали микробов и реже болели.
Наш новый дом был запроектирован и благоустроен, как образец «дома нового быта». Во дворе было много цветов, в том числе и роз, дороги и проезды были обсажены тутовым кустарником, который со временем вырос и превратился в высоченных шелковиц с толстыми стволами, приносящих сладкие тутовые ягоды. В саду росли вишни и яблони, которые пышно цвели каждую весну, но никогда не приносили плодов, поскольку местная ребятня съедала их ещё зелеными.
И вот однажды утром мама выпустила меня погулять, и вдруг я заметила, что в листве одной из вишен что-то блеснуло. Я раздвинула ветви и увидела, что это — чудом сохранившаяся вишенка, одна на всём дереве. Она была такая красивая — пурпурно-красная, блестящая, светящейся изнутри солнечным светом.
Я не могла любоваться таким чудом одна, мне хотелось с кем-то поделиться этой радостью, и я подозвала гулявшую неподалеку от меня Лидку Кравцову, девочку из многодетной, как сейчас говорят, «неблагополучной» семьи.
— Лида, посмотри, какая красивая…
Не успела я договорить, как Лидка молниеносным движением сорвала вишенку и сунула её в рот.
Я стояла обескураженная. Неужели эта красавица-ягодка могла решить Лидкины проблемы, даже, если она была голодна. И только, повзрослев, я поняла, что в таких семьях, где много детей и всегда чего-то не хватает — еды, игрушек, одежды — развивается «хватательный рефлекс», который остаётся основным фактором, определяющим психологию человека на всю жизнь. И теперь удивляются, почему в России так много коррупции. Думаю, главным образом, потому, что страна тысячелетиями при всех режимах жила впроголодь, в нищете, что и породило у людей неискоренимый «хватательный рефлекс».
Мне часто вспоминается старый украинский анекдот про хохла, который говорил: «колы був бы я цар, то украв бы 100 рублив и утик».
В 1934 году столицей Украины стал Киев. «Укоопспилка», где работал папа, как и другие учреждения республиканского уровня, переехала из Харькова в новую столицу, а вместе с ней и мой отец. Мне сказали, что мы с мамой поедем к нему позже, после того как папа получит квартиру и устроится. И только более тридцати лет спустя, мама мне призналась, что они тогда разошлись, и отец уехал в Киев с другой женщиной.
Я не была свидетельницей ни скандалов, ни выяснения отношений. И только потом стала припоминать, что мама, до этого спавшая вместе с отцом на тахте в большой комнате, переехала в маленькую комнату, где спала я. Мне припомнилось, как мы с мамой уезжали на трамвае гулять в лесопарк и, пока я играла с ребятишками, мама сидела на садовой скамье очень грустная и какая-то поникшая.
В 1936 году отец, поссорившийся с председателем «Укоопспилки» Постышевой, женой тогдашнего первого секретаря украинского ЦК партии большевиков, вынужден был уехать от её преследований на Дальний восток в Хабаровск. Не знаю, что у него произошло с новой женой — то ли она не захотела уезжать из Киева, то ли их отношения изжили себя, но уехал он один.
Отец позвал нас с мамой, и она, не раздумывая, собралась ехать к нему, — она очень любила папу.
Мама оформила «бронь» на наши две комнаты, купила огромную плетёную корзину-сундук с крышкой, в которую мы стали складывать вещи для отправки их багажом. Я просила, чтобы мне позволили взять с собой мой любимый зелёный мяч, но мама не соглашалась. Тогда я тайком сунула мяч под уложенные вещи. Когда мы в Хабаровске стали распаковывать корзину, мяч оказался сплющенным, и его пришлось выкинуть.
Ехать нужно было с пересадкой в Москве, поскольку прямых поездов из Харькова в Хабаровск не было. Корзину-сундук отправили малой скоростью до Хабаровска, а сами поехали с двумя чемоданами в столицу.
Мы остановились на несколько дней у папиной сестры — тёти Саны. Она жила на улице Правды в одноэтажном деревянном доме, в квартире состоящей из двух больших смежных комнат. К нам в гости приходила папина сестра-красавица тётя Яся (которая приезжала к нам в Харьков) со своим мужем Алексеем Сергеевичем, интеллигентом с бородкой, похожим на Чехова, и сыном Игорем, стройным, очень привлекательным молодым человеком.
Игорь учил меня играть на рояле одним пальцем «Барыню» и пел: «Николай, давай закурим…» Эту песню я, выросшая на Украине, никогда раньше не слышала.
