Александр Иличевский - Нефть
— Теперь я понимаю, почему Фонарев так нагло себя ведет в последнее время: он уже уверен, что козырь перешел к нему на руки, — тут гость бахнул кулачком по бутылке: глухо прянув, она рухнула на пол плашмя, покатилась.
Горячась, Петенька стал напряженно тереть лоб.
Глеб, впечатленный пылкой речью гостя, задумчиво и не сразу восставил бутылку на место.
— Что ж, еще не все потеряно, — наконец оживился гость и снова хлопнул по бутылке, но в этот раз она устояла, — то есть, конечно, потеряно все, но поправить удастся. Нам бы только Ираду дождаться: отправилась сюда еще вчера и вот-вот уж должна объявиться…
Сказав это, гость выжидающе хитро посмотрел на Глеба, в лице которого второй раз за это утро проявилось живое удивление, когда-то для него означавшее потрясение.
— И кстати, у меня еще к вам есть весточка от отца, — добил Глеба пришелец. — Он полгода разыскивает вас: недавно мне удалось наладить с ним связь и немного успокоить.
На Глеба это произвело впечатление, какое могло бы произвести сообщение о помиловании на субъекта, еще до выстрела обморочно стекающего по стене расстрела.
Заметив это, довольный Петенька вернулся к своей папиросе, потрубив, раскурил ее и, побалтывая в воздухе ножками, уселся на краю тумбочки.
Лихорадочно задумавшись, Глеб вспоминал, что Ираду он не видел уже два года. Оказавшись на Физтехе, она чудесным образом обрела там уют и спокойствие — и вскоре стала примечательным и почти родным персонажем общежития его факультета. Легко освоившись с новой жизнью, Ирада устроилась на работу в институтском буфете. До Глеба доходили слухи, что кто-то из студентов, взявшись за ликвидацию ее безграмотности, оказался настолько успешен, что она стала подумывать о поступлении на подготовительные курсы библиотечного факультета Института культуры, что поблизости от Физтеха, на Левобережной. Глебу также вспомнилось, как, несмотря на ее всегдашнюю приветливость и благодарную теплоту, которая излучалась ею при каждой их редкой встрече, он испытывал сладкое щемящее чувство…
Придя наконец в себя, Глеб оживился, встал, прошелся, посмотрел в окно — и заплакал. Потом засмеялся и снова заплакал.
Петенька, сердито глянув, буркнул:
— Это еще к чему?…
Глеб бросился к нему, схватил под мышки и, подняв, как ребенка, над головой, тряхнул:
— Это правда?!
Петенька, морщась в его объятиях и опасаясь своей зажженной папиросы, зашипел:
— Немедленно поставьте меня обратно, вы с ума сошли, я щекотки боюсь… — И когда его требование было выполнено, поспешно поправляя задравшийся на животике свитер, добавил: — Какая мне нужда вас обманывать, если я здесь? Впрочем, можете мне не верить… — он пренебрежительно подмахнул ручкой, — но, когда выберемся отсюда, я вам это припомню.
Глеб не знал куда себя деть. Он то вставал и подходил к двери, то шел в ванную и пил из-под крана воду, то закуривал и тут же бросал папиросу, то пристально взглядывал, искаженно улыбаясь, на Петеньку. Тот заблаговременно предупреждал его своим "Но-но!", прекрасно зная, что взгляд этот означает: еще чуть-чуть — и ему снова придется оказаться в неосторожных объятиях брата.
Глеб понимал — лилипут-Петя сейчас ему все равно ничего больше не расскажет, и все же едва сдерживался от расспросов.
— Простите, — все-таки не выдержал Глеб, — а отцу известно, что со мной произошло?
— Какая разница, — рассердился гость, — известно, не известно, помочь он все равно не может: самим надо выбираться. И пожалуйста, умерьте свое любопытство, оно сейчас, ну честное слово, праздное. Да что за невезуха с вами, то слова живого не вытянешь, а то не знаешь, как уберечься, просто отвратительно как вы несносны!
— Хорошо, — с удовольствием смирился Глеб, которому все это стало напоминать ужасно интересную игру в новую жизнь, — я обещаю…
Петенька недоверчиво кивнул, буркнул: "Ладно, посмотрим" — и попросил еще папиросу. Глеб сам гармошкой смял мундштук, прикурил, но тут послышались за дверью шаги и какое-то позвякивание.
Гость побледнел и, отпав от протягиваемой ему папиросы, нырнул с тумбочки под подушку.
Вошли Фонарев и Петя.
Фонарева у себя Глеб видел за все эти семь месяцев впервые. Позабывший в это утро об их существовании — и вот, вдруг видя сейчас своего главного мучителя, он мертво осел на кровать — да так неловко, что попал прямо на подушку, отчего маленький Петя глухо крякнул.
Это не прошло незамеченным.
Большой Петя подскочил к кровати и проворно вытащил себя-маленького из постели.
Гномик верещал и вырывался.
Фонарев удрученно смотрел, как маленького Петю выносит из комнаты большой, схватив щепотью за ворот свитерка.
Вышвырнув себя и грянув дверью, Петя заглянул в ванную.
— Так вы здесь спичками баловались, ну-ну…
— Как этот негодник попал сюда? — проснулся Вениамин Евгеньевич.
Глеб, сидя с открытым ртом, не нашелся и только, пошевелив челюстью, что-то мыкнул.
Фонарев уставился в слепое окошко.
Тем временем Петя вне себя угловато носился вокруг и, казалось, при этом метал свои поисковые движения. Он перевернул вверх тормашками комнату и опрокинул, увлекшись, тумбочку. Ничего не найдя, чертыхнулся:
— Все спалили, сволочи… — и хрустко швырнул в Глеба уцелевшим рисунком.
— Глеб, собственно, я хотел бы пояснить причину. Нашего столь внезапного вторжения, — вдруг прерывисто очнулся Вениамин Евгеньевич. — Я, конечно, должен был. В самом начале. Но ваш гость. Он отвлек. Суть нашего прихода. Состоит в том, что. Как это не прискорбно. Но мы должны сообщить. Вчера ваш отец решил бросить этот черновик.
И, ставя в конце своего сообщения точку, Фонарев стукнул согнутым пальцем по стеклу.
Глеб посмотрел на Петю.
Тот отвел глаза.
Глава 15
НЕ-ЗРЕНИЕ
"Никогда. Подмосковный дачный июль. Шереметьевская. Гамак. Лужайка.
Небо, березы, их шепот.
Серебряные туши дельфинов, касаток и кашалотов — "боингов", "илов", "ту" — поднимаются друг за другом глотнуть на вершине воздух, — и дом иногда дрожит.
Тридцать в тени. Для теней — это уже горячка.
Сойка в кормушке купается в крошках хлеба.
Высохший вяз — театр ветвей.
Золотой дирижабль, сотканный солнцем, зависает вверху, останавливая движенье.
На соседнем участке дети (смех и визги, игры и тайны) хоронят щенка — на индусский манер. — Сложили хворост, и на пышную эту подстилку положили остывшего за ночь друга.
Страшная вонь застелила глаза, дыханье.
Приступ рвоты выплескивает меня из гамака. Слух взрывается грохотом немыслимого форсажа. Самолеты летят отовсюду — входят в грудь и плечи, выходят, — двадцать соток, поток забора — все это тесно моему безумью.
Я мечусь, я мечусь, и меня от бессилья тошнит.
Как маленький, весь в слезах, весь в рвоте, кулаком уминая грязные щеки, я вижу мальчика с плюшевым щенком в руках, который только что с долгого поезда и сейчас стоит в длинной очереди в баню: Треблинка."
Ход. После их ухода Глеб долго сидел, растворившись в неизвестном, и это бесконечное сидение отложило возвращение его в себя до самой темноты. В темноте он постепенно смутно стал припоминать содержимое этого утра. Оно (содержимое) медленно раскрывалось светлым облачком интереса и, осторожно притягивая, возвращало его обратно. Окончательно очнувшись, он привычно почувствовал, что находится в комнате не один. Но сейчас осязаемое им присутствие, довольно странно отличалось тем, что не порождало животного, выталкивающего страха. Напротив, оно выпускало какие-то странные, втягивающие в себя лучи темноты. Их паутина постепенно становилась все более липкой и напряженной: ей удавалось каким-то удивительным способом, слегка натягиваясь и дребезжа, передавать ему некое призывное сообщение — приблизиться.
Вдруг возник, идущий откуда-то сверху, тонкий — звучавший сначала робко, надолго пропадая во тьме, звон, — как если бы китайский колокольчик был колеблем дыханьем теплой звездной ночи.
Звук этот становился настойчив и вдруг стал величественно опускаться — и, наконец достигнув глубины слуха, мгновенно рассыпался на осколки: подобно капле, разбившейся о солнечную паутину, повиснув на медленно клубящихся нитях и свиваясь ими в причудливые ожерелья, они присоединились к звавшему сообщению.
Подавшись коротко вперед в облаке звучащей серебряной пыльцы, Глеб осторожно, ведомый легчайшим напряжением втягивающего дыхания этого таинственного присутствия, начал медленно продвигаться в его устье.
По мере приближения он стал догадываться, что уловленное им — не что иное как ход, о котором говорил ему сегодня утром Петенька, — и вместе с тем уверился, что, войдя в него, — он потеряет брата безвозвратно.
Поэтому, перед тем как исчезнуть, он в нерешительности приостановился… и вдруг вспомнил все.
