Альберто Моравиа - Римские рассказы
— Молодец, Луиджи.
«Молодец, — подумал я, — черта с два!»
Но ножа я больше с собой не ношу.
Транжира
Все наши размолвки с женой происходили из-за денег.
Я держал лавку, где продавались плиты и другие обогревательные приборы, а также всевозможное электрическое оборудование. Лавка эта находилась далеко не в таком аристократическом районе, как Сан-Джованни, и поэтому у меня никогда не было твердой уверенности в своем заработке.
Бывали, правда, счастливые дни, когда я продавал плиту за сорок тысяч лир, но случались и такие, когда, кроме какой-нибудь лампочки за триста лир, мне ничего не удавалось продать. Но Валентина не хотела понимать этого. Она считала, что я просто скуп. Между тем вся моя скупость выражалась только в том, что я старался жить по средствам, аккуратно записывал приход и расход, а если мне ничего не удавалось выручить, я так ей об этом и говорил. Тогда она кричала мне:
— Скряга… я вышла замуж за скрягу!
Я отвечал:
— Почему ты называешь меня скрягой? Ты ведь не знаешь, как идут мои дела… Почему ты никогда не зайдешь в лавку или в банк? Ты бы смогла там увидеть своими собственными глазами, что я продаю и что мне не удается продать. Ты бы увидела, что мой счет в банке тает с каждым днем…
Но она говорила, что и не подумает идти в лавку, потому что она не торговка, а дочь государственного служащего. А в банке ей делать нечего, потому что в этих делах она ничего не смыслит, и вообще лучше бы я оставил ее в покое. А потом уже более мирным тоном добавляла:
— Видишь ли, Аугусто, может быть, ты действительно тратишь все, что получаешь, и действительно влезаешь в долги… И тем не менее… ты скуп… Ведь скряга не тот, кто ничего не тратит, а тот, кому неприятно тратить.
— А откуда ты взяла, что мне неприятно тратить?
— У тебя всегда бывает такое лицо, когда ты достаешь деньги…
— Какое же лицо?
— Лицо скряги.
Я в то время был влюблен в свою жену: кругленькая, бело-розовая, свежая, аппетитная, Валентина была вершиной всех моих желаний. Мне и в голову не приходило осуждать ее за то, что она целыми днями бездельничает курит американские сигареты, читает комиксы да ходит в кино со своими подругами. Я так любил Валентину, что во всех случаях жизни старался оправдать ее и во всем обвинял себя. Что и говорить, жадность отвратительный недостаток, а Валентина так часто упрекала меня в скупости, что в конце концов я и сам поверил этому и стал считать себя скрягой. И теперь я уже не обрывал ее словами:
— Ну, хватит о жадности… Жадный я или нет, но во всяком случае я знаю, сколько денег мы имеем право тратить.
Нет, достаточно было ей только произнести: «Вот скряга»! — как я, совершенно запуганный, тотчас же выкладывал деньги и платил, не говоря ни слова. Она уже знала мою слабость и не оставляла меня в покое.
— Аугусто, как мне хочется иметь приемник… У всех есть приемники.
— Но, Валентина, он так дорого стоит.
— Ну, не жадничай, неужели, когда у тебя столько денег в банке, ты мне откажешь?
— Ну хорошо, купим приемник.
Или же она говорила:
— Аугусто, я видела такие чудесные туфли… Ты дашь мне денег?
— Ты же совсем недавно купила себе новую пару.
— Но то были сандалеты… Ну, не скупись!
— Хорошо, вот деньги.
В общем, она нашла верное средство заставить меня молча выкладывать деньги. И безошибочно пользовалась им. Я давал деньги еще и потому, что надеялся: рано или поздно она поймет, что я вовсе не скупой, и оценит мою щедрость. Но это была лишь иллюзия, которая очень скоро рассеялась. На деле, чем больше я тратил, тем более скупым она меня считала. Может быть, она понимала, что я трачу так много из чувства гордости, только для того, чтобы изменить ее мнение о себе, сломить то упорство, с которым она продолжала считать меня скрягой. Но из упрямства она не хотела уступить. А может быть, виною всему была просто ее глупость: она, по всей вероятности, вообразила, что я, как настоящий скупец, прячу от нее невесть какие богатства и преуменьшаю свои доходы.
Впрочем, утверждая, что мне не нравится тратить деньги, она была права. Мне не нравилось это потому, что я слишком хорошо знал, сколько у нас было денег, а также и то, что если мы будем и дальше жить с таким же размахом, то скоро у нас ничего не останется.
Когда я женился, у меня была хорошо поставленная торговля и счет в банке почти на миллион лир. Теперь, несмотря на все мои старания, я не только не мог ничего положить в банк, так как всю выручку нес домой, но мне даже не удавалось сохранить свои сбережения — они таяли из месяца в месяц. Сначала у меня оставалось на книжке девятьсот тысяч лир, потом восемьсот, потом семьсот и наконец шестьсот. Было ясно, что мы тратим больше, чем я зарабатываю, и что если так будет продолжаться, то самое меньшее через год наш счет в банке будет исчерпан. Я дал себе слово остановиться хотя бы на сумме в пятьсот тысяч лир и решил сказать об этом Валентине. Признаться, я с тревогой ждал этого момента. Я прекрасно понимал, что, если не сумею в этот день устоять, я пропал. Но время шло, а счет уменьшался. Шестьсот тысяч лир, потом пятьсот пятьдесят и наконец пятьсот двадцать пять тысяч.
И вот утром я получил в банке двадцать пять тысяч лир, вернулся домой и сказал Валентине:
— Смотри, вот двадцать пять тысяч лир.
— Зачем мне на них смотреть? Ты хочешь сделать мне подарок? — спросила она.
— Нет, я не собираюсь делать тебе подарок…
— Еще бы… Подарок от тебя!.. Это было бы слишком шикарно!
— Подожди… Ты все-таки должна посмотреть на эти деньги, потому что они последние.
— Я тебе не верю.
— Однако это так.
— Ты хочешь сказать, что у тебя не осталось больше денег в банке?
— Нет, кое-что еще есть, но это совсем незначительная сумма, необходимая для моих коммерческих дел. Если мы истратим и эти деньги, мне придется закрывать лавку.
— Ну вот видишь, деньги у тебя есть. Зачем же понапрасну заставлять меня волноваться? Оставь меня в покое… и не доводи до того, чтобы я снова назвала тебя скрягой.
Я старался держаться спокойно. Но упоминание о моей скупости привело меня в бешенство:
— Я совсем не скряга… Мы тратим гораздо больше, чем я зарабатываю… вот в чем дело… Почему ты никогда не зайдешь в лавку, не поинтересуешься нашим счетом в банке?
— Отстань ты от меня со своим банком и лавкой, делай все, что тебе захочется. Если тебе доставляет удовольствие скаредничать, — становись настоящим скрягой, только оставь меня в покое.
— Идиотка!
Я обругал ее в первый раз за нашу супружескую жизнь. Может быть, вам случалось когда-нибудь видеть, как вспыхивает керосин, когда к нему подносят горящую спичку? Вот так же вспыхнула и моя Валентина, всегда такая спокойная и даже флегматичная. Она начала меня ругать, и чем больше она меня ругала, тем больше находила новых бранных слов, одно ругательство влекло за собой другое, они цеплялись друг за друга, как сорванные вишни. Видно, все что Валентина сейчас изливала, она затаила против меня давным-давно. Это была не простая, грубая мужская брань, когда говорится что-нибудь вроде «мерзавец, подлец, негодяй», брань, которая в общем никого глубоко не обижает. Нет, это были женские, изощренные оскорбления, оскорбления, которые вонзались в тебя, словно иголки, и оставались внутри, долго еще давая себя чувствовать при малейшем движении. Оскорбления затрагивали и мою семью, и мою профессию, и мою внешность. Это была не брань в полном смысле слова, а ядовитые, льющиеся неудержимым потоком, полные злобы слова. Оказывается, я совсем не знал Валентины, и, если бы мне не было так больно от ее слов, я, вероятно, очень удивился бы.
Наконец она успокоилась, а я не то от перенесенного унижения, не то просто от усталости — сцена длилась довольно долго — опустился на пол и, уткнувшись лицом в ее колени, расплакался, как ребенок. И хотя я рыдал и просил у нее прощенья, но я чувствовал, что это конец, что любовь моя к ней прошла. И от сознания этого мне становилось еще тяжелее, и я рыдал сильнее прежнего.
Наконец я успокоился, подарил ей пять тысяч лир и ушел из дому. У меня оставалось еще двадцать тысяч лир, но я больше не любил свою жену и теперь уже назло ей, пусть даже ценой полного разорения, захотел доказать, что я не скуп. Но прежде чем я решился выполнить то, что задумал, какие только сомнения и колебания, какой только ужас не пришлось мне пережить! Так бывает, когда готовишься броситься в море — внизу под твоими ногами перекатываются волны, и тебе вдруг становится жутко.
Я очутился на набережной в районе Рипетты. Светило ласковое, еще по-весеннему мягкое солнце. Вдруг у въезда на мост я заметил сидящего прямо на земле нищего. Его лицо было обращено к солнцу, хотя он по-прежнему протягивал руку, прося милостыню. И глядя на его лицо, довольное, с полузакрытыми глазами и улыбающимся ртом, я подумал: «Но чего я так боюсь? Если даже я стану таким, как он, я все-таки буду счастливее, чем сейчас». Тогда, вытащив из кармана все эти тысячные бумажки, я сжал их в кулаке и, подойдя к нищему, бросил одну из них в его шляпу; он был слепой и, не поблагодарив меня, продолжал все так же сидеть, подставив лицо солнцу и повторяя обычные для всех нищих слова.
