Евгений Титаренко - Изобрети нежность
Павлик поднялся, шагнул к лестнице.
– Куда ты, Павка? – остановил Костя. – Зачем?
– Я просто посмотрю, – сказал Павлик.
– Не надо! Пускай она сама. Как хочет!
В голосе его звучала та прежняя решительность, которая всегда нравилась в нем Павлику, – это было приятно. Потому что выбитый из колеи, растерянный Костя вызывал жалость. То есть был совсем-совсем не таким, какого любили Татьяна Владимировна и Павлик. Теперь стало понятно, что Костю просто подвели теории. С каждым может случиться. И, наверное, правила все-таки гораздо сильнее, чем исключения…
– Я только посмотрю, – сказал Павлик. – И вернусь…
Вика лежала на топчане, плакала.
Костину постель она убрала на табурет, расстелила свою. Но лежала поверх одеяла, не раздеваясь, лицом в кулаки…
Павлик переступил с ноги на ногу.
– Хочешь письмо прочитать?.. От мамы…
Она замотала головой и злым, плачущим голосом, будто во всем виноват был один Павлик, ответила:
– Ничего мне не надо!.. Читайте сами!.. Я тут никому не нужна!.. Нигде не нужна!..
Павлик подумал, что все вокруг нее только и вертятся… Но промолчал.
– Я уйду, вы не беспокойтесь!.. – продолжала Вика. О том, что Павлик недавно говорил ей, она, должно быть, уже не помнила…
Забрав Костину постель, он вышел. Попутно прихватил от лестницы свою раскладушку.
– Может, ты чего-нибудь, Костя… – показал головой наверх. – Ну, чтобы не плакала.
Костя безнадежно вздохнул, поморщился.
– Хватит, Павка. Я не каменный!
Взгляд его задержался на питекантропе, и он долго смотрел, как тот крадется по стене вслед за поросенком.
А Павлику стало уже не до Вики. Он давно нетерпеливо поглядывал на часы. Сказал в пространство:
– Надо спать… – И принялся устанавливать раскладушку.
– Надо, – согласился Костя. – Давай спать…
И Павлик не заметил, как тот внимательно посмотрел на него со стороны.
Подойдя к лестнице, Костя громко предупредил:
– Вика! Я гашу у тебя свет. Ты слышишь? – И, не дождавшись ответа, щелкнул выключателем.
Тридцать шагов от секвойи
Все оказалось глупо: его старательные приготовления ко сну, попытку обмануть Костю… Уже надо было действовать, а он все лежал, не решаясь подняться. Во-первых, трудно повторить одну и ту же хитрость дважды. А во-вторых, Костя – это не Вика, уйти от него не так-то просто… И, стараясь как можно тише дышать, Павлик все оттягивал время, пока это было еще можно. Наконец тихонечко позвал:
– Костя… – Не услышав ответа, чуть громче повторил: – Костя!.. Слышишь?.. – И начал с теми же предосторожностями, как накануне, вставать.
Быстро натянул на себя рубашку, брюки… И когда в последний раз оглянулся на кушетку, вздрогнул от неожиданности, вдруг разглядев человека в темноте.
Костя.
Раздевались они в темноте, и Павлик недоглядел, что предусмотрительный Костя лег одетым.
– Тихо, Павка…
– А ты… чего встал?
– Ничего… – Костя приблизился. – Идем, куда ты собрался.
Павлик хотел напомнить ему про Вику, но лишней болтовней можно было, вдобавок, разбудить и ее.
Бесшумно отворили дверь и вышли в сени.
– Я ведь знал, Павка, что ты куда-то собираешься, – сказал Костя.
Павлик виновато промолчал. Он давно и твердо решил, что должен сегодня идти один. Хотя с Костей это было проще. Теперь не знал, радоваться ему или огорчаться.
– А я ведь, Костя, так – посмотрю просто… Чего тебе?
– Ну, и я – так. Вместе.
– А ее?.. – шепотом спросил Павлик. – Если проснется?
– Пусть. В чем я виноват – отвечу. Да и не виноват я ни в чем! – И удивил Павлика: – Тут, Павка, все идет, как надо! Ты еще не понимаешь.
Павлик нашарил в темноте еще с вечера приготовленную лопаточку, которую Татьяна Владимировна купила, чтобы летом разбить в саду клумбы. Они многое покупали заранее, и у них всегда было много бесполезных вещей, потому что им больше удавалось мечтать, нежели исполнять свои желания. Зимой они покупали удочки… чтобы ни разу не выбраться к реке летом: то из-за болезни Павлика, то из-за театральных неувязок Татьяны Владимировны. Покупали среди лета лыжи, а зима приходила бесснежная. Так уж везло им. Но помечтать – ведь это тоже здорово. Это почти все равно, что в действительности сходить на рыбалку, покататься на лыжах… Раз не выходит иначе.
Только на улице, убедившись, что никого нет поблизости, Костя спросил:
– Куда мы, Павка? Ты сердишься на меня из-за Вики и ничего не говоришь. Давай, командуй, куда…
А Павлик все не мог решить, к лучшему или к худшему то, что они вдвоем. Когда продумаешь заранее все свои действия, любое вынужденное изменение в них беспокоит.
– В лес я, Костя… – тихо-тихо, так, чтобы в двух шагах его уже не было слышно, ответил Павлик. – Просто проверить одно место… – Большего он и не мог сказать теперь. Но спросил: – Может, ты подождешь меня?
Костя легонько стиснул ему локоть.
– Идем…
– Я в лесу, Костя, видел ночью человека… И стреляли в нас тогда из леса. Понял? – так же тихо говорил Павлик, пока они крались между деревьями к штакетнику, чтобы оттуда, как планировал Павлик, вдоль садовых оград незаметно пробраться далеко влево, где река и сосновый бор вплотную приближаются к садам, чтобы подойти к тому кусочку леса, что в районе тополя, не с улицы Буерачной, а с прямо противоположной стороны.
Костя ждал продолжения.
– Я тебе не мог всего рассказать… Но Аня что-то искала там, что-то видела… И этот – я не знаю его – тоже ищет… Это они убили ее! Понимаешь, Костя?! Вот я и хочу найти, что она видела… Есть там одно место… Тридцать шагов от секвойи… От тополя. Аня говорила!
Вряд ли Костя мог разобраться в этом. Но переспросить ни о чем не успел.
Они были возле штакетника, как раз в том месте, откуда прошлой ночью Павлик наблюдал за толпой против дома Мелентьевых, когда в монотонный гул далекого города, в шорохи ночи ворвался какой-то посторонний звук: скрипнул гравий под сапогами или звякнула щеколда…
Теперь уже Павлик предостерегающе схватил Костю за руку.
Присели на корточки за штакетником. И не видели, а, наверное, чувствовали, может быть, слышали, как медленно отворилась калитка дома Вики.
Именно в это мгновение у Павлика опять зародилась какая-то очень важная догадка. Он уже несколько раз готов был до конца осмыслить ее, но из-за каких-нибудь внешних причин терял ход рассуждений, как потерял и теперь.
Он, по существу, ничего не успел рассказать Косте. А тут стало не до объяснений: Викин постоялец двинулся по направлению к Жужлице, и нельзя было терять время.
– Костя! Я тебе потом все! – торопливо зашептал Павлик. – После! Нужно посмотреть, куда он! Ты иди за ним, Костя, ладно?! Проследи!
– А ты?.. – встревоженно спросил Костя.
– А я здесь! – Павлик ткнул в темноту вдоль штакетника. – Я посмотрю то место! А ты – слышишь, Костя?! – если он повернет в лес, ты свисти! Ну, два раза, лишь бы он тебя не видел! Слышишь?! За Жужлицу не ходи! А то мы потеряемся!
Павлик тормошил его, и Косте некогда было возражать, потому что баптист уходил. Надо было спешить… Либо не идти вовсе. А Павлик, догадываясь о его колебаниях, не давал вставить слова:
– Здесь встретимся, Костя, ладно?!
– Ладно… – коротко вздохнул Костя. – Но только ты смотри, Павка…
– За меня не беспокойся!
Костя одним движением перемахнул через штакетник.
Павлик ошибся, наблюдая сквозь щель в ставне за одинокой звездой: небо, что с вечера темнело лишь по горизонту, на его счастье, опять заволоклось облаками. И в темноте даже островки снега едва просматривались призрачными пятнами. Лишь иногда за мешаниной облаков сумеречным сиянием проглядывала луна.
Хорошо, что до полуночи было еще не близко, и мерцали в окнах большого города множественные ярусы огоньков. Эти далекие переливчатые огни согревали Павлика, не давая почувствовать одиночества, в котором он оказался, проводив Костю. Огни – это люди. Много людей. И он шел против неизвестности не один…
Все это было, конечно, весьма обманчиво… Но когда ночь подступает к тебе со всех сторон и ничего не видно в десяти шагах перед собой, тогда и это становится важным.
Может быть, точно так же, как он, выходила Аня… И с ней были санки…
«Только я сама знаю, что трусиха», – она записала это накануне, в тот вечер. И совсем не была трусихой.
Павлик боялся наверняка больше…
В углу двора, когда за домом Кузьмича Павлика стало не разглядеть с улицы, он тоже перевалил через штакетник и вдоль садовых оградок, вслушиваясь в ночную тишину, зашагал быстро, почти не остерегаясь, потому что удалялся при этом от Буерачной, от всего, что память связывала теперь с опасностью.
Остановился и, неразличимый на фоне тесовой загородки, медлил какое-то время лишь на повороте, где надо было перебежать от ограды к лесу. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним отсюда, со стороны бора, Павлик ненадолго оказался бы как на ладони, беспомощный.
