Вера Галактионова - На острове Буяне
– «Умом царицы ослеплён!» – поучал Козина Кеша.
– «Великолепный Соломон!» – с готовностью подхватил Козин, тяжело рухнув на колени. – Извини ещё раз… Соломон! Соломон! Соломон!!!
– Вот именно: Соломон. В моём присутствии – не позволю! Потому что Хрумкин для меня! И я – для него… Да, именно – я! Я!.. Ослеплён! Ослеплён! Ослеплён!!!
Затем рюмка звякнула о рюмку.
– А ведь, хорошо, – выпив, медленно проговорил Козин, удивившись своим каким-то тихим мыслям.
– Что именно?
– Хорошо всё складывается. Вовремя ты на меня выскочил. А жён… Мало ли у тебя законных жён было? – рассудил он и вдруг заметно повеселел. – Жена не стена, можно и подвинуть!
Кеша тоже выпил и теперь внимательно следил за козинским лицом.
– Ты ей вот что скажи, своей очередной законной! – окончательно решил Козин. – Скажи своей великовозрастной колхознице: редактор из Шерстобитова на работу к себе позвал. Скажи: «Устроюсь – приеду за тобой». Ну и всякое такое: я же, мол, не могу жить, нигде не работая, там квартиру обещают!.. А сам – к Зойке. Только так можно распутать твой несуразный клубок… И – держись за Хрумкина, старик! Ты ему скормил Зойкин холодильник, а взамен получишь – творческую судьбу. Будешь скоро сидеть в самом высшем городском обществе! В качестве русского болвана. Они всегда одного или даже двоих таких рядом с собой сажают, для контраста… И меня отсюда вытащишь!.. А ты – ловок, брат. Везёт же дуракам на связи… Значит, едешь? К Зойке? К Хрумкину?
– О-о-о! Замётано. Блестящий выход, – торжествовал Кеша. – Ты, старик, гений. Второй Хэм!.. Нет, ты – третий Бодлер. Ты… – просто четвёртый Фейхтвангер какой-то, старик! Правда, Фейхтвангер вылитый. В анфас – Бодлер, а в профиль – Фейхтвангер. И, если мне не изменяет память…
– А она тебе – изменяет! – весело уточнил Козин. – И – часто!.. Ой, счастливчик! Да я бы на твоём месте этим знакомством так воспользовался!.. Как же я Хрумкина-то возле Пегаски прошляпил? Чокался со всякой шпаной… Да если бы я с ним вовремя скорешился, разве бы я сейчас в Буяне сидел?! Старик, я бы пустяком был доволен, крошечной рекомендацией. Я место бы тогда в городе сходу получил!..
– Короче, ты – пятый Эрих! И всё тут, – продолжал ликовать Кеша. – И даже пятая Мария, разумеется. Одновременно. В общем, пятая Ремарк ты, короче.
– Короче, скажешь своей жене, как я сказал. А там и я подъеду. Выпьем втроём, разок, другой, у Хрумкина. Расходы беру на себя… Ну? Вперёд! В большую, мировую культуру! Срочно!.. Перед тобой дверь туда открыта настежь, а ты, балда, ушами хлопаешь!..
– Ослеплён! Ослеплён! – жмурясь от везенья, махал Кеша руками. – Ух, как ослеплён, благодаря тебе, Козин!..
– Не забыл, что надо сказать жене?
[[[* * *]]]
Бронислава резко отёрла с лица дремоту, встала с табуретки и распахнула дверь во всю ширь.
– А зачем мне говорить-то? Уж и так всё сказали! – вежливо крикнула она.
Козин повернул к Брониславе длинное красивое лицо и смотрел ничего не выражающими белёсыми глазами. С его вилки на пол неслышно упала килька.
– Непонятно, но… бодрит, – уставился он сначала на пальто, а потом – на её босые ноги.
Кеша недовольно хмыкнул.
– Да вы садитесь, – спохватился Козин, неловко поднимаясь со стула. – Я тапочки вам принесу.
– Тапочек чужих мне не надо. Не люблю я чужие. Пальто снимать не буду. А сесть – сяду. И выпить – выпью! – согласилась Бронислава.
Не глядя на Кешу, она тут же прошлёпала к столу.
Козин открыл шкаф, достал мутную рюмку, поискал, чем протереть. Но не нашёл и налил так. Бронислава, не церемонясь, выпила. Рюмку поставила крепко.
«И под кухней подпол не утепляли, и щели в полу не заделывали», – думала она про Козиных неодобрительно, поджимая ноги, покрасневшие от холода.
– Я тут про деда как раз рассказывал! – бодро начал Кеша, уводя глаза в сторону. – Про героя гражданской войны. Исключительно про деда Егоршу.
– Это про плешивого, что ль? – спросила Бронислава с усмешечкой.
– Про него! – нашёлся Кеша. – Как ты догадалась? Он, между прочим, собственноручно шестьсот шестьдесят шесть человек белых на тот свет отправил! …А уже отец мой, насильственно лишённый атеизма, дал зарок: выпить ровно шестьсот шестьдесят шесть бутылок водки. Не больше и не меньше. По бутылке – на помин души каждого, дедом Егоршей убиенного… Он, конечно, и больше бы их перебил, дед Егорша, если б золотишко с них, с белых, не стягивал. А он стягивал, так, по мелочи: для него главное было не золото, а идея!.. А потом скрывался. От наград… Не знал, чем наградят. Маленький был, дед Егорша, и шустрый: ему затеряться в толпах – как нечего делать. Ну, и растерял всё. По толпам. По торгсинам. И только после этого нарисовался перед бабкой…
Бронислава хотела было заговорить. Но Козин опередил её с большим проворством:
– Так твой дед Егорша, вроде, на приисках золото мыл?! Ты же сам говорил. На приисках, а не на расстрелах добывал. Так?
– Он на золотых приисках его, конечно, мыл, – завздыхал и заворочался Кеша. – До блеска. Но недолго. Там же – холодно, мокро, тяжело. Драги одни кругом дрожат. А с помощью Карла Маркса дед Егорша понял внезапно: революции – это же самые доходные прииски! И главное, технология вся расписана. Они, профессиональные революционеры, кровью врага – пуды золота намывали!.. Реформаторы – полпудами, а революционеры – пудами. Ну, профессиональные – были другие, дед Егорша им только помогал, разумеется. Профессиональным… Революции, реформы – это же всё грабёж безостановочный. А главное – лёгкий, быстрый!.. Нет, Козин: революции с золотыми приисками даже не сравнить. Совсем другой масштаб обогащения! Главное – высокоидейный!.. Это мне пьяный Хрумкин всё подробно объяснял и к одобрению этого метода, революционного, склонял. В бытовом смысле. Когда закусывал с вырванным зубом.
Козин грозно взглянул на Кешу – и тот поперхнулся.
– Нет, про Хрумкина – либо хорошо, либо ничего. Я же с полным восторгом о нём, а не в укор! – стал оправдываться Кеша. – Ему без зуба даже играть удобней стало. Свистучая такая дыра образовалась… Мы быстро выяснили, что в неё блок-флейту удобно вставлять. Она гораздо лучше во рту держаться стала! И на еде эта дыра в худшую сторону не отразилась. «Мы с тобой, – Хрумкин тогда, на кухне, мне говорил, – потомственные революционеры, по ходу жизни! И потому должны производить экспроприацию – везде и всегда! Где только можно, а особенно – где нельзя. В данном случае, из холодильника!» И экспроприировал без зуба так, как другой со всеми зубами за год не наэкспроприирует. И ещё политически обосновывать всё успевал. Выполнял с блеском свою руководящую роль, пока Зой…
Козин выразительно крякнул, и Кеша принялся искать себе закуску.
– Ну и когда ты ехать собрался? – спросила Бронислава Кешу. – И на какие шиши? На его, что ль?
Кеша нахмурился на мгновенье, сосредоточился – и отвернулся от неё, говоря теперь только Козину:
– …А вот уже отец мой – тот всю свою жизнь на поминки употребил. Тогда многие так делали: белых выперли и спокойно запили. Загуляли на просторе… Так вот, я тебе не договорил. Выпил, значит, мой отец ровно шестьсот шестьдесят шесть бутылок, – помянул то есть, всех до единого, геройским дедом Егоршей убиенных, – и пьяный в стельку умер. Справился с поставленной перед собой задачей! Представляешь? С помощью профсоюза, конечно… Мать на пекарне профсоюзом командовала, а он ей членские взносы помогал считать… Он меня, между прочим, пьяным заделал. А вот видишь, – Кеша, хвастаясь, постучал себя по темени, – на мне не сказалось. Парадокс!
Козин согласно кивнул – и указал Брониславе на Кешу вилкой:
– Нет, Кешка – он гений! «…И зачумлённого не принесёт плода»!
[[[* * *]]]
Все снова помолчали. Бронислава смотрела в кухонное окно безучастно. А Козин вздыхал отчего-то, то и дело оборачиваясь на дверь.
– …А что? – заносчиво спросил Кеша. – Жестокое время было! Тогда никто никого не щадил. Не мы бы их, тогда бы – они нас! …Если б какой-нибудь пресловутый беляк убил бы шестьсот шестьдесят шесть человек красных, и в их числе – моего деда Егоршу? Разве лучше было бы?! А?
– Конечно, хуже! – с готовностью поддержал его Козин. – Тогда бы у беляка внуки дураками народились. А так…
– Ну, это же козе понятно!
– Викентий! Зачем ты опять про коз?!
– Гадство! Про Хрумкина – нельзя, про коз – нельзя! – в конец расстроился Кеша. – А про кого мне – можно?
– Про меня можно. И про план ваш городской, – громко сказала Бронислава, запахиваясь потуже. – Надо нам его втроём принять. Вместе. Небось, и я тут не лишняя – помогу, чем смогу. Проголосую прямо щас, если что.
– …А здесь такая глушь, что и революций никаких не было! – вдруг сообщил ей Козин сокрушённо. – Представляете, что сторож в ДэКа мне про то время поведал? Да, сначала, говорит, приезжали какие-то, митинговали – называли буянских «господа мужики!» И сразу – в город, поскорей. А потом прискакали другие – называли буянских «товарищи мужики!» И тоже – в город галопом. Всех в бедные записали, чтоб с буянскими не связываться, на самоуправление всё здесь спихнули… А не запиши-ка? Когда каждый – с топором за поясом? А до города – путь тяжёлый. Никакого грейдера не было… Да, гиблое тут место, дорогие мои. Ой, гиблое! Практически недоступное для прогресса. А вы, Броня, как считаете?
