Анна Ривелотэ - Река Найкеле
Мне кажется, страна, куда люди попадают в сновидениях, — всегда одна и та же, и пустой город — некая константа. Он стоит незыблемо, и любой из нас может, заснув, оказаться на его сумеречных улицах, одетым в черное пальто и котелок или одетой лишь в собственные влажную кожу и волосы. И как знать, кому из вас я сейчас назначаю свидание.
Человек с одной ногой
Я сидела в кафе, пила чай и читала книгу. За соседним столиком сидел некрасивый мужчина, на вид лет сорока, с печальными глазами. Он смотрел на меня не отрываясь. Примерно через час, когда я собиралась уходить, мужчина встал и, прихрамывая, направился ко мне. Я не хотела знакомиться, но почему-то мне стало его жаль, и я осталась. Мужчина сказал, что он — фотограф и хочет меня поснимать. Я почти никогда не отказывалась от таких предложений, но в этот раз фотографироваться не хотелось. Он умолял, предлагал деньги за пробы авансом. Потом отчаялся и спросил: «Вы часто бываете в этом кафе? Я готов платить вам только за то, чтобы просто смотреть на вас». Меня это тронуло. Не возможность легко получить деньги, а готовность, с которой мужчина мне это предложил. Я сказала: «Уж лучше пробы». Он дал мне номер телефона и адрес студии.
Студия оказалась обычной квартирой. В общем-то я не чувствовала себя обманутой, хоть и было понятно, что никакой он не фотограф. Он нервничал, много курил, сильно хромал и задавал множество бестолковых вопросов. Мы действительно отсняли пару пленок, я получила деньги и ушла. Через несколько дней он пригласил меня поужинать в роскошный ресторан. За ужином подзывал к столику скрипача, совал ему мятые купюры и просил исполнить для дамы бессаме мучо и чардаш монти. На следующей неделе я пришла к нему за фотокарточками. Фото были ужасного качества, безобразный свет, уродливые ракурсы. Я не взяла ни одного.
В тот вечер мы стали любовниками. К этому времени я знала, что он — коммерческий директор какой-то фирмы, что ему двадцать четыре года, что у него есть жена и ребенок и еще две женщины. Он — что я живу с подругой и учусь в институте. Когда он разделся, я узнала также, что вместо левой ноги у него протез. Протез был тяжелый, обмотанный эластичными бинтами и капроновыми колготами. Отстегнув протез, он со стуком бросал его на пол рядом с кроватью. В постели своей основной задачей он считал переплюнуть мою подругу по части орального секса, и иногда бывал весьма успешен. Вид усекновенной ноги вызывал у меня глубокое отвращение, но сама ситуация казалась мне настолько абсурдной, что я не воспринимала ее всерьез. Подруга знала о нашей связи, и почему-то ей это льстило. То, что мужчина дарил мне деньги, подарки и цветы, в ее глазах было признанием моих несомненных достоинств.
Иногда по ночам я просила его принести мне воды. Он покорно вставал, прыгал на одной ноге на кухню и возвращался, прикрывая блюдцем стакан с водой, чтобы не расплескать. Может быть, это был мой способ бороться со скукой, которую я испытывала в его обществе.
Однажды он пригласил меня к себе. Но когда я пришла, оказалось, что его жена дома. Она сидела на диване и зашивала кофточку. Увидев меня, она рассмеялась, перекусила нитку зубами и сказала: «Ах, вы и вправду хорошенькая! Проходите, я уже ухожу». Может быть, это был ее способ подавить в себе жалость к мужу. Я кинулась прочь из квартиры, мужчина, шумно дыша, бежал за мной, но скоро силы его иссякли. Я оставила его на обочине и прыгнула в такси. Он плакал. Он любил меня.
Саша, прости меня, пожалуйста.
Ангедония
Иногда все, в чем привык находить удовольствие, вдруг перестает его доставлять. Субботним утром заходишь в любимую кофейню и видишь, что на столике — круги от чашек. Официантки хмурые, кофе пережжен, улыбка незнакомца за столиком справа кажется сальной, а незнакомец за столиком слева кажется геем, и вроде бы раньше было все равно, а тут вдруг противно. Перебираешь книги в магазине, а там такой отвратительный китч, такая чушь, такая погибель, что начинаешь жалеть о временах, когда книги публично сжигали на площадях. И в каком-нибудь недешевом пассаже примеряешь кофточку, которая, пожалуй, тебе не по средствам, смотришь в зеркало и не видишь повода ее не купить, потому что больно уж хорошо сидит, и покупаешь, но все как будто немного через силу и с каким-то оттенком незнакомого пресыщения. И вот, уловив этот оттенок, ты не можешь отделаться от мысли, что всякая вещь, попавшая в поле твоего зрения, — она какая-то не такая, она больше тебя не порадует настоящей радостью, чистой и прозрачной, потому что на твоем внутреннем объективе появилась вот эта странная присадка, вот этот фильтр — ангедония.
Но нет, не так, сначала ты не понимаешь, в чем же дело, ты устало садишься в такси, потому что спуститься в метро — это выше твоих сил; нужно домой, просто домой, в душ, и все. А дома раздеваешься, лезешь в ванну, включаешь воду, и вот уже иглы впиваются в кожу, такую гриппозно-чувствительную, как будто ее и нет совсем, кожи, как будто старая сошла, а новая еще не выросла. И тогда думаешь: боже мой, как же мне эта Москва надоела.
А потом Новосибирск и даже Петербург, три столицы за месяц, и все надоели, вот сейчас я накоплю немного денег, уволюсь с работы и поеду куда-нибудь в Европу. Не отдыхать, нет, работать, наймусь в какой-нибудь дурацкий отель, горничной там или на ресепшн, все равно, уеду в перекати-Польшу, в многоканальный Амстердам… Не была готова к тому, что во мне поселится это непреходящее желание бегства. Мне надоела не Москва, не работа, надоело что-то во мне самой, глубоко внутри.
Я встречаюсь с людьми, приглашаю их в бары, которые я любила, в какие-нибудь хорошие гости, угощаю чем-нибудь, что раньше казалось мне вкусным, даю книги, пластинки и фильмы и каждый раз заглядываю им в глаза в надежде разглядеть тот огонек, который погас в моих собственных: ну как?.. ведь классно же, правда?.. И все сглатываю, сглатываю эту странную легкую тошноту.
…Сначала лучок кольцами, потом сверху рыбку без косточек, приправы, картофель кружочками, майонез, немножко воды. Булькает и пахнет, очень хорошо пахнет, очень вкусно, милый, давай твою тарелочку. И я, конечно, с тобой посижу. Ну хорошо, я положу себе кусочек. Милый, мне кажется или рыбка горчит?.. нет?.. как странно. По-моему, все-таки горчит. Наш замечательный вечер, прогулка, ужин, музыка вот эта — это все условно-классное, это тень того классного вечера, который проводят друг с другом действительно классные люди где-то в соседнем мире. Совсем рядом с нами.
* * *— Перед поездом я заехала к Юле на работу и подарила ей все подарки — тот, что был для нее, и тот, что был для Лены.
— Вот как? А почему?
— Лена не смогла найти времени, чтобы встретиться со мной. Я звонила ей несколько раз, но у нее было слишком много дел.
— А где она работает?
— В кадровом агентстве.
— Сколько ей лет уже?
— Двадцать девять.
— Не горюй, малыш. Она просто выросла. Теперь она взрослая и больше не игручая.
Йоши гладит меня по голове. Мы вернулись.
Моя пыльная родина стала совсем грустной. Теперь там словно еще просторней, еще бесприютней, и сухой, колючий, холодный ветер не утихает ни на минуту.
Наутро после концерта мы с Йоши просыпаемся в комнате Юли. Она ушла на работу и оставила нам ключи. Пока мы собираемся, все время звонит телефон. Йоши не выдерживает и снимает трубку. Звонит Юлин приятель по прозвищу Фанат: с похмелья он не смог выйти в театр, где служил сторожем, и решил бросить службу совсем. По этому поводу он позвал гостей и теперь отчаянно нуждается в двадцати рублях.
Фанат — поэт, не издавший ни одного сборника, музыкант, не выпустивший ни одного альбома, и художник, у которого ни разу не было выставки. И конечно же по совместительству горчайший пьяница. Его расточительная креативность не знает границ. По пути в магазин он рассказывает нам, что на днях случайные гости украли из его компьютера винчестер со всей записанной им музыкой, и беспечно машет рукой: еще напишу! Потом он рассказывает, как с утра ухитрился пропить порошковый огнетушитель: «Я выскочил с ним на улицу и стал кричать — хорошая вещь, в магазине четыреста рублей стоит! Подошел какой-то мужик, дал мне полтинник, забрал огнетушитель и убежал». Мы покупаем Фанату пиво, а он незаметно заводит нас в аптеку, где к пиву добавляется упаковка Терпинкода. Йоши пытается объяснить, что мы должны занести ключи Юле на работу, но Фанат настаивает на том, чтобы мы зашли к нему.
У подъезда Фаната ожидают друзья. Мы поднимаемся в квартиру; в единственной комнате на полу земля, в углу велосипед, а посередине — тахта, покрытая театральным алым плюшем. Есть что-то грустное, сладкое и очень искреннее в этих утренних посиделках с дешевым пивом. У поэтов, сидящих кружком, такие мягкие, нежные улыбки, совсем детские, совсем не сорокалетние. Они могут себе позволить целые часы этого неспешного досуга, могут позволить себе плавать в нем, как мухи в сиропе. Вавилон отнимает у нас самое дорогое — наше время, но у тех, кто на другой стороне, Вавилону его не отнять. Мы по очереди читаем стихи: я — на память, Фанат — по изодранной тетради, подруга читает стихи друга, а друг согласно кивает, потому что недавно его разбил инсульт, и теперь ему трудно говорить. Фанат дарит мне картину и поясняет: у меня было всего две краски, красная и белая, а я так хотел рисовать. Вдруг он вспоминает, что наш общий знакомый потерял огромную тетрадь его стихов, и почти радостно машет рукой: еще напишу!
