Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

— Зря принес, — говорит он. — Она теперь твоя. Вылетаешь в Ташкент на следующей неделе. Бери.

Мы оба смотрим на папку и молчим. Нужно встать и уйти. Нет, встать, пожать Эфи руку и тогда уже уйти… Не слишком ли театрально?.. Черт, видимо, я очень напоминаю в этот момент своего соседа-интеллигента.

— Бери! — повторяет Эфи.

Я сгребаю со стола папку и выхожу из кабинета. Будем считать, что я делаю это для Лёни. Авось удастся понять что-нибудь. Как говорит Шохат, текст сам выведет. Глупость, однако. Куда он выведет, что прояснит? Чушь, натуральная чушь. Не вернуться ли?..

Я думал об этом всю обратную дорогу из Тель-Авива в Эйяль, почти час, попеременно решая то так, то эдак. Один раз даже съехал на обочину, чтобы развернуться, но разворачивался не стал, а так и сидел неподвижно, пока старик-араб, продававший у шоссе апельсины, не постучал в окошко деликатным участливым стуком: не случилось ли чего с господином?.. не хочет ли господин воды?.. или, например, апельсинов — чудесные апельсины, десять шекелей ящик, не погрузить ли господину в багажник?

— Валяй, отец, — сказал я, выходя из анабиоза. — Грузите апельсины ящиками.

Что я, собственно, могу рассказать женщине Шохата о Лёне Йозефовиче? Да, мы учились в одном училище, но при этом не общались никак. Да, потом нас обоих направили по одной и той же тупиковой стезе — замполитами военно-строительных отрядов, а по-простому — стройбатов, каждого в свою тмутаракань. Да, в Израиле получилось так, что мы оказались в одном поселении и какое-то время работали на одного человека. Ну и что? При всей общности наших обстоятельств, нашего окружения, я мог бы описать лишь это окружение, эти обстоятельства — но только не самого Лёню; как раз его-то я совершенно не знал.

По большому счету мы разговаривали с ним всего один раз — тогда, на училищной губе. А кроме этого — уже в Эйяле, или во время деловых встреч где-нибудь в гостиничном лобби, или в аэропорту, а то и на растрескавшейся взлетно-посадочной полосе захолустного азиатского, африканского, украинского аэродрома — наш контакт сводился к минимальному обмену словами и документами:

— Привет!

— Привет!

— Как дела?

— Порядок.

— Принес?

— Принес.

— Ну, бывай.

— Бывай.

Хотя нет… были еще две беседы — тоже не слишком продолжительные — на полчаса, не более, но все же. Первая случилась лет двенадцать назад, когда Эфи неожиданно вызвал меня в кабинет. Я тогда уже третий год работал у него на должности консультанта. Недавний распад Союза оставил бесхозными грандиозные массы всевозможного военного добра, которым торговали все кому не лень — начиная от министров новоявленных государств и кончая последними кладовщиками, синюшными от выпитого формалина. На рынке вдруг возникло огромное предложение, и каждый торговец оружием волей-неволей стремился приспособиться к новой ситуации. А тут уже никак было не обойтись без офицеров-отставников со знанием российской армейской специфики.

Эфи Липштейн никогда не зарывался, не лез в первые ряды оружейных баронов, не гнался за впечатляющим ассортиментом. Статус мелкой рыбешки его вполне устраивал. Но в условиях безумных девяностых даже «соли земли» пришлось расширить набор предлагаемых специй. Мой среднеазиатский опыт и некоторые знакомства пришлись ему как раз ко двору.

В кабинете напротив Эфи сидел длинноносый высоколобый человек моего возраста, с густыми седеющими волосами, неудержимо курчавящимися даже в короткой стрижке. Я, конечно, не узнал его сразу — как-никак столько лет прошло.

— Присаживайся, Карп, — сказал Липштейн. — Вот, знакомься — Арье Йосеф. Карп Коган.

Человек поспешно поднялся для рукопожатия. Эфи вывел меня за дверь и, приобняв за плечи, перешел на полушепот.

— Это один из кандидатов тебе в помощники. Поговори с ним, будь добр. А то у нас не очень получается. Языковой барьер, понимаешь ли…

Мы с кандидатом перешли в другую комнату.

— У вас туговато с ивритом? — спросил я, чтобы с чего-то начать.

Он улыбнулся.

— Что, Карп, неужели так и не признаешь?

Я честно напрягся, пытаясь вспомнить. Арье Йосеф… — нет, хоть убей. Кандидат вздохнул.

— Вообще-то я бы тебя тоже не вспомнил. Просто Карп — имя такое, редкое. А уж Карп Коган так и вообще один такой на все мировые пруды, реки и озера. Я Лёня. Лёня Йозефович. Припоминаешь? Нет? — он еще немного подождал и начал выкладывать слова по одному, как карты. — Горелово… политуха… губа…

Тут только — на слове «губа», и ни секундой раньше — я его и узнал. Ну конечно. Как же, как же. Мы не стали бросаться друг другу на шею: недаром знающие люди утверждают, что одна совместно проведенная ночь — не повод для знакомства, а уж для дружбы — тем более. Просто поговорили — кратко, без подробностей — и сразу перешли на темы, существенные для Эфи Липштейна.

Лёня рассказал, что приехал сюда с дочерью-подростком, что вот уже несколько лет бедствует, пробавляясь мелкими ремонтами, что раньше приходилось конкурировать только с арабами, а теперь еще и китайцы добавились, цены сбили, совсем гроб. Языка так и не выучил — не идет, и все тут. Снимает квартирку в Нетании, полторы комнаты — ему-то хватает, а вот дочку жалко: никакой личной жизни.

— Вот уж не думал, что я к языкам такой неспособный, — он недоуменно посмотрел на собственные ладони, словно ждал от них возражения, которого, впрочем, так и не последовало. — Ни иврит, ни английский — ничего не получается. Слова-то заучиваю, а вот дальше — никак. Как полсобаки. Та хоть и сказать не может, но понимает. А я вот даже не понимаю. Представляешь?

Я сочувственно покачал головой. К счастью, Эфи Липштейн искал человека на должность, которая не подразумевала знание иных языков, кроме русского.

— Странно, да? — сказал Лёня задумчиво. — Я всегда был очень способен к литературе. Писал грамотно. Стихи мог экспромтом выдавать, в рифму, почти не задумываясь. Как пушкинский итальянец в «Египетских ночах». Я и сейчас еще…

— Ну да, — поспешно перебил его я, опасаясь, что кандидат прямо здесь начнет демонстрировать свои поэтические способности. — Помню, помню. В училищной самодеятельности.

— Ага, — улыбнулся он. — Ты, наверное, не знаешь, но у меня даже кличка такая была — «Пушкин». Не только за стихи, но и… вообще…

Что верно, то верно: внешне Лёня удивительно походил на Александра Сергеевича. Та же курчавость, то же длинное лицо с близко посаженными глазами и скошенным назад подбородком и главное — такой же огромный нос, нависающий над верхней губой, как утес, с которого вечно готова была сорваться прозрачная капля. Помню, тогда на губе, в холодной камере Лёня все время шмыгал носом. Поначалу это раздражало меня, и он, поймав мой взгляд, неловко произнес: «Но вреден север для меня…» — и пояснил в ответ на мое невежественное недоумение: «Пушкин». Израильский климат явно пошел на пользу лёниному пушкинскому носу: его кончик подсох, побледнел и даже приобрел некоторую аристократическую утонченность.

— А зачем ты имя сменил?

Он усмехнулся — в точности как тридцать пять лет тому назад.

— По экзистенциальным причинам. Помнишь?.. — и добавил, не дожидаясь моего ответа: — Ладно, давай к делу. Вас, видимо, интересует мой служебный опыт? Ты сам-то после училища куда попал?

Я назвал место. Лёня кивнул: его стройбат располагался примерно в таком же азиатском углу. Неудивительно, что результаты интервью оказались превосходными — Арье Йосеф идеально подходил на роль консультанта. Быстрый в решениях Эфи поверил моей рекомендации, и Лёня приступил к работе, а вскоре и перебрался поближе ко мне, в Эйяль: так было удобнее во всех отношениях. Сначала они с дочерью жили в съемном вагончике, а затем Ольга выросла, отслужила в армии, вышла замуж, и все пошло по накатанному, как у всех: ссуда, покупка площадки, строительство дома, переезд. И вдруг — это непонятное исчезновение. Как? Куда? Почему?

— Подождите, — говорит она. — Вы упоминали еще об одном разговоре.

— На губе?

— Нет, еще одном — таком же коротком, как во время интервью. Но, кстати, если уж мы вспомнили про губу… — женщина переворачивает несколько листков, заглядывает в свои позавчерашние записи. — Вы описали только половину разговора, про вашу экзистенциальную причину. Но почему попал в училище сам Лёня Йозефович? Он ведь вам это рассказал, правда? Там, в камере.

Мы сидим в гостиной вдвоем и беседуем под аккомпанемент дождя и отцовских шагов наверху. Вернее, я говорю, а ассистентка Шохата слушает и время от времени что-то черкает в своем блокноте. Начинал я неохотно, но теперь это занятие мне даже нравится: полезно привести в порядок… — что?.. Что я привожу в порядок — мысли?.. ощущения?.. душу?.. А может просто — когда проговариваешь прошлое, когда переводишь его в слова, то и настоящее становится намного яснее? Черт его знает.