Висенте Сото - Три песеты прошлого
Помолчав, Бла сказала:
— От этого вопроса мороз по коже.
— В этом клубке нить тянется бесконечно, концов не найти.
Они подходили к церкви узкими улочками, ее уже было видно. Колокольня, угол главного фасада. От каменной громады во все стороны расходятся довольно крутые улицы. Одна такая крутая, что выбили ступеньки. По этим ступенькам в детстве вместе со взрослыми бежал Кандидо. Отец привез его в Вильякаррильо. В семнадцатом или в восемнадцатом году? Вис забыл в каком, вот они повернули за угол, Виса интересовал главный вход. Нетрудно представить себе, какая тут была давка, неразбериха, потому что гражданская гвардия выехала на конях и принялась раздавать саблями направо и налево удары плашмя, всадники остались внизу, а народ бежал вверх по ступенькам к церкви, а лошадям по ступенькам — сама понимаешь, а люди бежали, ты только представь себе, какая давка, Вис сам плохо представлял себе эту картину, потому что уже подошел к главному входу, увидел сбоку темную доску и на ней список, не стал даже считать, но почувствовал легкий озноб и сказал:
— Я так и думал, — и сам удивился, сколько неожиданного может скрываться даже в том, чего ожидаешь, и попросил Бла: — Сосчитай, — и оба стали считать про себя, возможно, он даже закончил счет быстрей, чем она.
— Сорок восемь, — сказала наконец Бла.
— Сорок восемь, — подтвердил Вис, придавленный этой цифрой, и вошел в церковь, горестно покачивая головой.
В полутьме нефа он понемногу стал различать окружающие предметы и свыкаться с пережитым разочарованием, которое внезапно вылилось в такую фразу:
— Нам нужна демократия мертвых.
Он пробуждался в полутьме, захлебываясь тоской и отчаянно барахтаясь в ней. И повторил самому себе:
— Демократия мертвых.
Ничего другого он сказать не мог. Им овладело какое-то ужасное чувство, он натыкался на слова, как на деревянные колодки, не знал, что с ними делать, и молча прохаживался по нефу (Вис догадывался, что Бла специально увела Бофаруля в другой придел церкви, чтобы оставить его одного, они там смотрели вверх и толковали об арках, сводах и витражах), и вдруг у него вырвалось:
— Дерьмо! — Он сам не знал, что хотел этим сказать, как дети, которые повторяют слова по созвучию с другими, уже знакомыми. — Ну и дерьмо! — И еще добавил: — Гроша ломаного не стоит, кто бы там что ни говорил. — И тут ему показалось, что среди его сомнений и терзаний мелькнул луч света, и он заговорил сам с собой: — Страна, которая делает различие между своими мертвыми, обречена на гибель. Переносить ненависть за черту смерти — значит окрашивать смертью жизнь. Надо научиться не убивать, сохранять чистоту не обагренных кровью рук, беречь эту чистоту как святыню. Убить так легко, а надо, чтобы это было невозможно. Каждый должен усвоить, что убить — не под горячую руку, разумеется, не в бою — все равно что умереть.
Посмотрев без предвзятости, взяв быка за рога, Вис обнаружил, что ему жаль погибших правых, вернее, их жаль ему вдвойне: во-первых, это погибшие испанцы, во-вторых, смерть они приняли от левых, к которым принадлежал и он сам. Он страдал за душу народа, исполненную ужаса перед той трагедией, которая раскидала по полям Испании горы трупов. Он взял за рога иберийского быка, неукротимого и своенравного, который то играет, то запросто выпустит кишки и тебе. И, как ни странно, Виса это успокоило, помогло понять, что нам нужна демократия мертвых, чтобы создать демократию живых, не забывая, однако, то, что забыть нельзя. Это справедливо, потому что любой мертвый — это все мертвые, — вот почему он хочет оживить несколько историй, а не приплюсовывать к цифрам нули, — когда речь идет о смертях, учет ведется строгий, и за счет количества может пострадать качество этих самых историй.
Теперь, когда он успокоился, одиночество перестало быть для него необходимым, и ему стало приятно слушать, что говорит Бофаруль, а тот, держа шляпу в руке и рассуждая о смешении стилей и эпох, указывал на колонны и своды, и церковь по мановению руки обретала легкость и возносилась вверх, к небу. Это нетрудно понять, если посмотришь вверх, откуда падает свет, смягченный и как бы затуманенный витражами. Когда вышли из церкви, Кандида ждала у дверей, Кандидо курил, нервно прохаживаясь по тротуару напротив, — Бофаруль, видимо не заметивший темной доски, когда входил в церковь, теперь подошел к ней и стал читать. Или считать. Вис сказал:
— Сорок восемь, — и вышел на улицу.
Все пятеро шли теперь вместе, и Бофаруль обратился к Кандидо:
— Извини, но я насчитал в этом списке сорок восемь имен. А ведь ты говорил, что здесь только троих…
— Да, — ответил Кандидо, — в нашем городке троих. Остальные погибли не здесь. Их отправили в Хаэн, а из Хаэна повезли в Мадрид. На поезде. Только до Мадрида они не доехали.
Бофаруль и все остальные молчали.
— Черт побери, я правду говорю. Больше ничего о них я не знаю.
— Они все были из Вильякаррильо? — спросил Бофаруль.
— Я не знаю, не знаю, — ответил Кандидо.
Бофаруль сказал еще что-то, но Вис не разобрал, что именно: он отстал от них, держа под руку Бла. Снова уйдя в себя и глядя в землю, попытался собрать воедино и как-то упорядочить разрозненные сведения, полученные им за несколько часов, и понял, что Кандидо говорил искренне, что его, по всей вероятности, расстроило, что вновь возник неразрешимый вопрос, который он уже много лет задавал самому себе. Но сейчас Вису не терпелось рассказать Бла о слегка прихрамывающем незнакомце, так не терпелось, что Бла сказала:
— Ну, рассказывай.
— Как ты думаешь, кто-нибудь видел, что я говорил с ним?
— Мы все видели, а что?
— Он хочет, чтобы я встретился с его отцом. С его отцом, который, по-моему, от всех прячется…
— С того времени?..
— Ну да, примерно с тех пор, как кончилась война. Но это пока только мое предположение.
— Но при чем тут ты? Что ты можешь сделать?
— Он сам этого не знает. Уверен, что не знает. Ему сказали, что я собираюсь написать книгу — я все больше и больше страшусь этой перспективы. Можешь мне поверить, он сам не знает, что заставило его обратиться ко мне. Этот человек дошел до отчаяния, это ясно. Если только он не гениальный актер. Знаешь что, знаешь что?..
— Что? — устав ждать, спросила Бла.
— Не знаю. Но думаю, так оно и есть, тебе это кажется невероятным, мне тоже, и все равно… Не могу сказать, почему я так думаю, должно быть, он сказал что-нибудь, потом вспомню, соображу. Думаю, что речь идет о человеке, который скрылся, убежал в лес; возможно, он был ранен и вдогонку ему летели пули. Например, убежал тогда, когда их с позором проводили по улицам на расстрел.
— Вис, Вис… — недоверчиво произнесла Бла.
— Нет, ты послушай, послушай, — возмутился Вис. — Это не первый и не последний из невероятных, но действительных случаев. Мне известно по крайней мере два. Понимаешь — два. Хотя они произошли с правыми, это так. Потом расскажу. И наверняка с левыми бывало то же самое, но… Скажу только, что этим двоим удалось убежать и спрятаться в лесу, в то время как другие погибли. История одного из них была рассказана в печати, о другом я знаю от его родственника, которого ты тоже знаешь. Сейчас некогда, расскажу потом.
— Хорошо, хорошо, — сказала Бла, — я с тобой согласна. Но чего он хочет от тебя, на что надеется?
— Откуда мне знать? Отчаявшийся человек может вдруг… Если только он не ловкий актер, понимаешь?.. Но я не думаю. Нет. Может, из-за того, что я здесь проездом и скоро уеду, кто его знает, у него появилась какая-то надежда, и он не хочет упустить шанс. — Бла ничего на это не сказала, и Вис продолжал: — Дело в том, что я ему уже назначил встречу в гостинице сегодня вечером. Когда вернемся из Кастельяра.
— И ты пойдешь с ним к его отцу? — И, так как Вис молчал, Бла добавила: — Ты, конечно, понимаешь, что я пойду с тобой.
— Нет-нет. Если понадобится, ты сможешь помочь мне и оставаясь в гостинице. Позвонишь Бофарулю и Кандидо, если меня долго не будет, позвонишь в полицию. — И, видя, что остальные остановились и дожидаются их, Вис поспешил закончить: — Напомни мне насчет его визитной карточки. Там его телефон. Напомни.
Когда они подошли к остальным, Кандида указала на особняк, окруженный чугунной решеткой и довольно широкой дорожкой.
— Отсюда их выводили на расстрел. Из подвала. Отсюда вышел и мой брат.
На прутьях высокой ограды висела дощечка: “Движение автомобилей”. Здание, расположенное на некотором расстоянии от соседних домов, выглядело внушительным и элегантным (Вису потом подумается, не назвать ли его дворцом, вспомнив о резном карнизе и лепных украшениях на многочисленных балконах с плотно закрытыми светлыми дверьми, о довольно большом портике и о почтительном расстоянии, на котором стояли соседние дома). Неизвестно было, о каких автомобилях говорилось. Дома тянулись по пустынной старой улице, где время застаивалось, у многих дверей висели дверные молотки, глазки в дверях хранили воспоминание о тревожных взглядах. В памяти оживали звуки арпеджио, разыгрываемых на фортепьяно провинциальными барышнями. Все направились вверх по улице; в глубине боковой улочки, круто уходившей в гору, играли дети, голоса их звонко разносились в пронизанном солнцем воздухе, несомненно таком же холодном, как и здесь, на этой улице. И Виса охватила глубокая грусть. Внезапно. Он никогда здесь не бывал, но тосковал по чему-то своему, потерянному для него, останавливался, искал, и ему хотелось поскорей сесть в автобус, на самолет и лететь далеко-далеко, туда, где его нет; будь на этой улице оживленное движение и толпа, это спугнуло бы его видение, но нет, стояла сонная тишина, потому что было воскресенье и потому что таково было естественное состояние этой улицы, и Вис увидел перед собой, как в навязчивом сне, улицу, по которой одна за другой с грохотом проносятся машины, вот грузовик с открытым кузовом, обтянутым брезентом, и в нем — те, кого везут на расстрел, вот фургон, люди стоят на тротуарах, какая-то женщина надрывно выкрикивает раз, другой, третий имя своего мужа, Вис слышит это имя, но тут же забывает, а вокруг женщины — мертвые, они мертвы, но стоят на ногах, и она, поверь мне, знает, что ее муж услышал. И тут Кандида сказала: — Взгляните. Вон на том углу, где солнце. — И все стали смотреть, остановившись на безмолвной площади, образовавшейся там, где улица расширялась, и Кандида, указав на высокий старый дом, побеленный известью, в котором Вис усмотрел что-то монастырское, продолжала:
