Давид Фонкинос - Воспоминания

Чтение длилось всю ночь, и казалось, что все прочитанное — реальность: мы провели в Риме три дня. К концу путешествия глаза бабушки оказались закрыты. Она больше не дышала. Я не знаю, в какой момент она умерла — то ли во время чтения про ресторан, специализирующийся на ризотто со спаржей, то ли во время прогулки по парку виллы Боргезе. Я только могу с уверенностью сказать, что ушла она очень тихо. Не вздрогнув, не шелохнувшись. Душа бережно покинула тело. Я смотрел на нее несколько бесконечно долгих минут. Мы знаем, что такое смерть, мы с ней давние знакомцы, однако всякий раз своим приходом она изумляет. Как это может быть, чтобы жизнь куда-то вдруг делась из тела, чтобы мысль вдруг исчезла из мозга? Как это так, чтобы ничего нельзя было вернуть?

Я вспоминал предыдущее утро, когда бабушка сидела на уроках. Это прекрасно, что ее последние часы оказались такими яркими. Через всю жизнь она пронесла трагическое ощущение незавершенности. Всю жизнь жалела, что так и не смогла закончить школу. И вот теперь, вернувшись на один день в третий класс, она умерла, будто рана ее вдруг затянулась. Будто завершилась недосказанная история. Как закольцованы наши жизни! В этот момент в палату вошел отец. Накануне вечером, когда я сообщил ему, что бабушка в больнице, он рассудил, что разумней все же ехать утром, засветло. Меня его осторожность удивила. Возможно, ему нужно было время, чтобы свыкнуться с этой новой бедой. Старшие братья обещали приехать днем — один с юга Франции, другой из-за границы. Встретиться мы должны были в Париже, куда нам предстояло перевезти тело. Вопреки своим намерениям, отец не дотерпел до утра и выехал в четыре часа, не предупредив меня. Теперь он был здесь. Стоял возле тела своей матери. Он мгновенно понял, что все кончено. Впился в меня глазами, ожидая, что я скажу. Я пробормотал, что бабушки только что не стало. С минуту отец стоял безучастно, потом разрыдался и рухнул на стул, закрыв лицо руками. Я понимал его растерянность и горе, но был удивлен, когда обнаружил, что отец оплакивает не столько кончину своей матери, сколько тот факт, что опоздал. Мне показалось, он шептал: «Даже тут я не успел». Он не успел с ней попрощаться.

В сентябре 1996-го Мастроянни, снимавшийся в то время на севере Португалии, рассказал для одного документального фильма много разных историй из своей жизни. Название фильма, а потом и книжки, стало: «Я помню, да, я помню…» Эти слова влекут за собой образы, которые он пытается оживить: «Я помню алюминиевую сковороду без ручки, в которой мать готовила яичницу. Я помню музыку Sturdust; это было перед войной, я танцевал с девушкой, на ней было платье в цветочек. Я помню элегантную легкость Фреда Астера. Я помню, каким был Париж, когда родилась моя дочь Кьяра. Я помню Грету Гарбо, она смотрит на мою обувь и говорит: „Итальянские туфли?“ Я помню руки моего дяди. Помню снег на Красной площади в Москве. Помню тот странный сон, в котором неведомый голос говорит, чтобы я взял с собой что-нибудь на память из родительского дома. Я помню путешествие на поезде в самый разгар войны: поезд входит в тоннель, наступает кромешная тьма, и вдруг какая-то незнакомка безмолвно целует меня в губы. Я помню свою мечту увидеть, каким станет мир к 2000-му году». И так далее в том же духе, маленькие эмоциональные штрихи, обрывки воспоминаний а-ля Жорж Перек. Позже, среди прочих признаний, мы прочтем эту прекрасную фразу: «Воспоминания — своего рода конечный пункт назначения; возможно, это единственная вещь, принадлежащая нам всецело».

Нам пришлось задержаться на целый день в Гавре, чтобы уладить все формальности, связанные с перевозом тела в Париж. Ужасно трудно, оказывается, заниматься материальными проблемами, когда тебе хочется только плакать, осмысляя потерю. Отец сообщил, что бабушка «оставила касательно своих похорон кое-какие распоряжения». Оказывается, в человеческой жизни настает день, когда надо продумать все это и предпринять некоторые конкретные шаги. Мне это казалось столь же абсурдным, как если бы зародыш сам себе выбирал мать. Я пытался представить бабушку с дедушкой в бюро похоронных услуг (они наверняка ходили туда вместе). Интересно, это был для них обычный день? Сначала они выбрали себе гробы, а потом пошли в супермаркет? Я думал об этом не переставая, пытаясь освоить новое для себя воспоминание. Интересно, гроб выбирают так же, как машину? В него можно лечь? Надо выбрать определенные параметры? На фирменном бланке оказались указаны все детали: бабушка выбрала дубовый гроб, изнутри отделанный мягким шелком, и в дополнение подушечку под голову. Именно так было записано на бланке: «в дополнение подушечку под голову». Значит, есть люди, которые переходят в загробный мир с запрокинутой головой? Я чувствовал, что мне нужно спокойно все это обдумать, привести в порядок мысли. Отец же был далек от того, чтобы обсуждать с кем бы то ни было практические вопросы. Обычно, оправившись от удара, люди обретают способность мыслить здраво. Но с отцом этого не произошло, он так и застрял в состоянии шока.

Часть дня мы провели, сидя на желтых стульях в коридоре больницы и ожидая прибытия машины. Наконец водитель явился, но был все равно занят: он разговаривал. Сначала я думал, он обращается к нам, но быстро заметил, что у него наушник. Мне всегда казалось нелепым говорить таким образом по телефону. Наверно, эти люди были в предыдущей жизни психами и привыкли говорить сами с собой, а наша действительность предоставила им замечательную возможность делать это публично. Водитель извинился жестом: ему надо закончить разговор. Он стоял перед нами и разговаривал с пустотой, а мы тупо ждали, пока он разберется со своими проблемами. Они касались перевозки еще одного тела. Не переставая говорить, он делал нам знаки, которые следовало расценивать как дружеские. Судя по всему, он не чувствовал бестактности такого поведения. Через пять минут он закончил разговор и сказал:

— Извините… там проблемы… с другим покойником.

Не получив от нас ответа, он спохватился, представился и выразил нам соболезнования. Интонация, паузы, тембр голоса были у него профессионально отработаны. Чувствовалась привычка общения с плачущими родственниками умерших. В сущности, нам его соболезнования были не нужны. Нам надо было, чтобы он занялся делом. То есть телом. Но оказалось, что все не так просто. Просто не бывает никогда.

Он стал нам задавать идиотские вопросы:

— Вы тело уже опознали?

— То есть?

— Ну, в общем, вы должны написать расписку, что это действительно ваша мать, иначе я не смогу забрать ее.

— …

— Я хочу сказать, иначе мы не сможем ехать, — поправился он.

Отец болезненно реагировал на каждое его слово.

— Да, это действительно моя бабушка, — сказал я, как будто наших удрученных лиц было недостаточно, чтобы понять, что мы родственники умершей.

— Нет, вы поймите… Приходится это делать, потому что бывали случаи, когда я отвозил тело не той семье и не в тот город. Тут, конечно, все ясно, но все же… Лишний раз проверить не повредит. Лучше перестраховаться, понимаете?

Да, мы понимали, что никто не оставит нас в покое наедине с нашим горем. Мы понимали, что всякая смерть сопряжена с абсурдными административными процедурами. Тем не менее, обратившись к служащему, который должен был подписать и выдать нам свидетельство о смерти, я был ошарашен. Он добрых десять минут искал его на своем столе и, казалось, совсем не ждал, что я приду к нему за этой бумагой. У него было такое выражение лица, точно никто никогда не умирал на этой земле и бабушка была первой.

Наконец все формальности были урегулированы. Мы приготовились ехать и сидели каждый в своей машине, на парковке. Мы не хотели присутствовать при выносе тела и его погрузке в автобус. Все тянулось бесконечно долго. Несколько раз я порывался встать и пойти узнать, что там происходит. Потом наш шофер вышел, и мы смогли тронуться в путь. Три машины ехали друг за другом печальным похоронным кортежем. До этого момента я не плакал. Но когда мы остановились на пункте оплаты дорожной пошлины, я вспомнил, как два дня назад ехал в Гавр, вспомнил свое тогдашнее настроение и заплакал. Контраст надрывал душу. Во мне боролись самые противоречивые чувства, впереди ждала неизвестность. Моя жизнь в последние дни была как бы взята в скобки, где меня спасала от страха перед будущим постоянная тревога за бабушку. И вот теперь я снова предоставлен себе. Вернусь в отель. Попытаюсь писать. Может быть, приму предложение хозяина. Столько всяких может быть, но все безрадостно.

По дороге в Париж я то и дело поглядывал в зеркало на отца, который ехал следом. Он не спал ночь (я тоже не спал, но я-то привык) и рулил не очень ровно. Как бы он куда-нибудь не врезался. Я живо представлял себе этот трагический сценарий: отец гибнет, следуя за катафалком, везущим тело его матери. Ужас. Я видел в зеркало, что отец за рулем плачет. Наверное, его мучило чувство вины. Бабушкин уход был для него неожиданным. Если б она предполагала, что может умереть, она бы никогда не бросила так своих детей. Не сбежала бы украдкой, оставив после себя чувство горечи. Но это случилось. И уже ничего никогда не изменить. Их отношения в последнее время были не очень хорошими. Подобные смерти заставляют мучиться тех, кто остается жить. Отец проклинал себя всю дорогу. Он винил себя и в том, что случилось с его женой. Считал себя ответственным за ее безумие, потому что не помог ей поверить в будущее, приноровиться к новой реальности. Он и сам с этой реальностью не справлялся, она казалась ему огромной, он чувствовал себя в ней маленьким и беспомощным, как в пальто, которое ему велико. Пока мы с отцом ждали водителя, я спросил, как мама. Отец долго молчал, потом решился сказать правду: