Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2009)
И поэтому, когда поезд сбавил ход и наплыли огни какой-то станции, сияющие окна, я легко соскочил на асфальт, прихватив китель, пошел в вокзал, на ходу залезая в боковой карман и вынимая бумажник с документами и деньгами, доставшийся мне в одном разгромленном дукане. Я только хотел прикупить выпивки, клянусь вечным возвращением. Но буфет там был закрыт, или его вообще не было на этой станции. Какой-то юркий малый, степняк по виду, подсказал пойти в белый домик поблизости, ударить в окошко. И я пошел. Ничего купить мне не удалось, хотя саманный дом, выбеленный и похожий на круг сыра, действительно… Но что тут действительно, а что нет? Кто это может подтвердить? Вернувшись сюда в следующий раз, я, возможно, увижу что-то другое, не знаю… Это все детали. Главное-то: поезд уходил дальше без меня. Я было рванул следом, бежал, но последний вагон ускорял ход, стук и вскоре вовсе исчез в темноте. И я перешел на шаг. Остановился.
Рядом лежала степь, сухо пахнущая скудными травами, беззвучно дышащая. Я уловил терпкий аромат полыни и верблюжьей колючки сквозь запах шпал. Степь расстилалась под звездами по обе стороны Млечного Пути, а вдалеке что-то глыбилось — наверное, горы. Все было на месте. Я вытер пот и пошел дальше, сшибая камешки. Некоторое время тропинка вилась, серея, вдоль железной дороги, а потом утекла вниз, растворяясь в степной мгле. И я двинулся по ней, вздымая легкую невидимую горькую пыль.
Я ни о чем не жалел. Я сам хотел этого.
Хлеб и вино
Горзев Борис Аркадьевич — поэт, прозаик, сценарист. Родился в 1944 году. Живет в Москве. Автор двух стихотворных сборников и нескольких книг прозы. Произведения Б. Горзева переводились на польский, болгарский и греческий языки. В “Новом мире” публикуется впервые.
* *
*
Всякий конец означает чему-то начало.
Море качало. Чайка кричала возле причала.
Чайник с продавленным боком пыхтел у кострища.
Ослик с мерцающим оком. Смолистые днища
старых баркасов с наростами мидий. Сухо и пряно.
С юга — Ливадия, с севера — Лидия, истина — прямо.
Может, два шага осталось. А может, без толка
плыть — не доплыть, обогнув океаны два раза.
Всякий конец означает начало, но только
там же, в начале, придет и конечная фраза.
Сухо. Февраль. Миндалем еще не зацветали
пелопоннесские склоны. Сухо и пряно.
С юга — Ливадия, с севера — Лидия, истина — прямо.
Мальчик Гомер примеряет на вырост сандалии.
Берег
Сполох заката над лесом застыл,
чайка в него черный клюв обмакнула,
села на воду... Беззвучие, стынь.
Белая ночь. Ни движенья, ни гула.
Даже комар, отзвенев, замолчал,
дятлу в сосне опротивела трещина...
Может, тут вправду начало начал —
берег, где только мужчина и женщина?
Шепчет углями ночной костерок,
щука, плеснув, в камышах заскучала...
Это, конечно, начало начала,
краткий, как жизни безвременной, срок.
Вот и восход выдул первую строчку.
Скоро и солнца зажжется пятак...
“Ты кого хочешь — мальчика, дочку?” —
“Спи, — отвечаю, — да будет все так...”
Утром к воде шла довольная женщина.
Блесны мужчины обдуривал язь.
Дятел, зевнув, вспомнил старую трещину.
Щука, плеснув, за охоту взялась.
* *
*
Виссариону Фуксу
Заработали на хлеб и на вино.
Большего не нужно, не дано.
Соль и солнце крошками в усах.
На веревке полотенце вместо флага.
Это — наших судеб сага: паутина на часах.
Что ты ищешь в светлой глубине
с аквалангом на пиратском дне?
Вылезаешь, разбираешь черепки,
звякнут заскорузлые монеты…
Это не монеты, это — Антики стихи.
Был гекзаметр, а я плету хорей.
Всяк плетёт, чего ему добрей.
Пусть оно на дне погребено —
будет миф, сказанье или сага.
На веревке полотенце вместо флага.
Заработали на хлеб и на вино.
Волоколамский этюд
С этой женщиной, спящей на левом боку,
я едва лишь знаком, я общений бегу
в нашей краткой поездке.
Я присел бы в ногах у нее, но, увы,
мы не только во сне, мы и в яви на “вы”.
Нам губами не встретиться.
И к тому же я старше ее во сто крат,
и к тому же не делом, а словом богат
(что, увы, не богатство).
Вот лежу и зачем-то лелею строку
с этой женщиной, спящей на левом боку
на соседней кровати.
Между нами полметра — и тысяча лет.
Мне заказывать надо плацкартный билет
для свидания с Богом,
а, пусть мысленно, не предаваться греху
с этой женщиной, спящей на левом боку
от меня в полуметре.
Ну да полно: уж птицы, а я все не сплю.
Что-то там про себя, как Емеля, мелю,
но наверное знаю:
с этой женщиной, спящей на левом боку,
как спалось бы мне сладко, подобно сурку,
в предпоследнюю зиму.
Старый Арбат
В кривом арбатском переулке
весной ветра нахально-гулки
и краткосрочными снегами
ложится тополь под ногами.
Блестит умытое окно;
сосед торопится в кино
(наверно, пик соцреализма);
другой (завидная харизма)
в своем подвальчике вино
с каким-то третьим распивает.
Я тут живу. Я тут давно.
Случилась жизнь. В ней все бывает.
Золотой
Истекут мои дни — то счастливые, то сумасшедшие,
с которыми сам не знаю, был ли я толком знаком,
и вот я выпишу тебя к себе, в мое давнопрошедшее,
и мы наконец уляжемся под пуховиком
где-то в Карелии, осенью, в моей палатке,
в лесу, где мхи на валунах что серебряный дым.
Ты будешь поцелуями ставить на коже моей заплатки,
а днями вязать мне носки, ожидая, когда я
вернусь с рыбалки, как обычно, пустым.
И тогда ты поймешь, что мы с тобой — только способ
выразить словом мысль и нашей девочке дать имя,
а потом придет ее князь (возможно, достойная особь),
и меч по ночам не будет меж ними двоими.
А пока ты мне вяжешь носки, а я головы рыбам дурачу,
слыша, как в соснах сзади дятел вторит клесту,
длится мой сон, будто мне наконец дали сдачу —
маленький золотой с сотен, брошенных в пустоту.
Павшие жизнью храбрых
Исмайлов Хамид родился в 1954 году в г. Токмак (Кыргызстан). Закончил Багратионовское военное училище. Автор нескольких поэтических книг. Как прозаик печатался в журналах "Знамя", "Дружба народов" и др. В "Новом мире" публикуется впервые.
В настоящее время живет в Лондоне.
Повесть
Во имя Бога Милостивого, Милосердного!
1
Вечерами после прогулок в одиночестве он возвращался в опустевшую квартиру, ставил в угол палку и, волоча непослушные ноги, направлялся наверх, в свою комнату. Тяжело скрипела то ли лестница, то ли его старческие кости, в голове вертелся неподвластный даже мельничным жерновам вопрос: “Что же это происходит?” Он спускался на кухню, нет, не в поисках ответа, а ради некоего успокоения; озирался по сторонам, но, не имея желания даже вскипятить чай, переходил в большую комнату, где также не находил себе места, и отправлялся в ванную. Наскоро умывшись, он шел в свою спальню и, не раздеваясь, валился на кровать. Вот так, лежа неподвижно, будто затаившись, он всем своим существом, казалось, следил за медленным течением времени.
