Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)

Я и это знал.

– Что ты думаешь делать, старик? – спросил он меня.

– Не знаю.

– О господи, – он оглядел мой кабинет, доверху заваленный нотами и книгами, стены, увешанные картинами, – только представь себе, как все это надо разбирать, развозить, менять квартиры, этажи, съезжаться-разъезжаться…

Почему-то этот простой аргумент подавил меня. Я действительно не мог себе этого представить, я слишком давно здесь жил.

– Впрочем, – вдруг сказал он, – я такого вот «Верещагина» не написал за свою жизнь, а это, между прочим, аргумент! Да, аргумент. И вдруг, черт возьми, я ошибаюсь? Ты не слушай меня, вообще никого не спрашивай и не слушай. То, что я слышал сейчас, – это любовь, старик.

Я кивнул. Я и сам это знал. Я только не знал, что мне со всем этим делать.

Странно, мне стало легче после этого разговора. Нет, я ничего для себя не решил, но тяжесть неразделенной ноши стала меньше. Парижский мой друг пробыл у нас еще два дня, мы с ним сходили на его концерт в Большой зал, погуляли по городу, переменам он радовался уже не так сильно, а под конец и совсем не радовался – поход в нашу булочную его доконал: он увидел пустой прилавок, где высились пирамиды спичечных коробков.

– А хлеб? – спросил он.

– Это с утра, – объяснил я, – сейчас вечер уже.

В общем, в свой Париж он улетал с явным облегчением. На прощание посмотрел на меня как заговорщик, со значением, напомнил:

– Не говори, слышишь? Не сознавайся, все отрицай. И жди.

Я пожал плечами: что мне еще оставалось?

Часть VI. Долорозо

На следующий день после его отъезда я вспомнил, что надо бы получить гонорар на «Мосфильме». Дело в том, что у меня за эти дни созрел план: я решил отдать ей этот гонорар. Кто знает, что она там сейчас зарабатывает, как живет, да и вообще – мне вдруг захотелось принести ей деньги, много денег! Жена? Она за моими гонорарами в последнее время особо не следила, знала уже, что могу истратить их на картины или спустить все разом у букинистов. В общем, я нашел бы, что сказать, если что.

Я договорился с киношниками, что приеду за деньгами, а потом позвонил ей. Мне повезло, она отозвалась почти сразу. Голос был напряженный, говорила она быстро.

– Ты занята?

– Ну конечно, я тут всегда чем-то занята. Но это даже хорошо.

Мне почудился в этом какой-то намек, но я не стал его обдумывать.

– Можешь встретиться со мной сегодня после работы, родной мой?

Она помолчала.

– А это нужно?

Вопрос был странный.

– Разве ты не хочешь?

– Ну… я не знаю, – опять молчание.

Из трубки как будто прохладный ветерок подул. Все-таки говорить на работе ей не очень удобно, подумал я.

– Я буду ждать тебя на том же месте в шесть, хорошо? Люблю тебя, мой родной.

И я повесил трубку.

В шесть часов я снова стоял у телецентра. В пакете, обычном истертом целлофановом пакете у меня лежало целое состояние: три тысячи рублей. Еще год назад на это можно было купить скромную дачку, подумал я. Впрочем, и сейчас деньги были еще хорошие.

Она опоздала на полчаса, выскочила запыхавшаяся.

– Извини, Профессор, не могла уйти раньше.

– Ничего, родной мой, мне только в радость тебя ждать.

Улыбнулась. Рядом с ней я забывал свои страхи. Знал, что это ненадолго, как после таблетки анальгина, но пусть хотя бы так.

Я хотел увести ее в какой-нибудь парк, вечера были теплые. Мы сели на троллейбус и поехали в Ботанический. Там в это время народ уже расходился, но до закрытия оставалось часа два. Мы пошли по аллеям. Молчали. Вдруг в какой-то момент остановились, переглянулись – и бросились друг к другу, судорожно, бешено, как будто за нами гнались.

– Родной мой, любимая…

– Да, Профессор, да…

Мы чуть ли не бегом бросились через поляну туда, к зарослям, где начиналось подобие леса, – и упали на траву, как только дорожки парка скрылись из виду. Прямо на влажную траву (вчера был дождь), постелить было нечего, но нам было на это наплевать, мы снова летели – над этими кустами, над парком, над самими собой, которые лежали на траве, над городом с его площадями и троллейбусами, туда, где нет квартир, этажей и дворов, туда, где я отчетливо слышал эту скрипку, она звала нас, и обещала, и побеждала, и ликовала – да, да, да… Да!

Я откинулся на спину. Спине было мокро, только сейчас я это почувствовал. Посмотрел на нее сбоку:

– Ты в порядке, родной мой?

Она молчала.

– Надо подниматься, трава влажная, простудишься.

Она вдруг засмеялась.

– Ты что?

– Представила себе, какие мы сейчас.

Из зарослей мы вышли, как нам казалось, в приличном виде, одежду тщательно отряхнули, помогая друг другу. Но редкие прохожие, которые попадались нам потом на аллее, все равно смотрели на нас как-то странно.

– С нами точно всё в порядке? – спросила она, когда заметила это в очередной раз.

– Не уверен, – честно сказал я.

И тут еще, как на грех, эта компания юнцов навстречу:

– Дед, сигаретки не найдется?

Я видел, как она вздрогнула.

– Не курю, – сказал я, хотя как раз собирался закурить, даже за спичками полез.

– Не курит он, – услышали мы ржание, уже когда отошли на несколько шагов, – он по девочкам. Вот козел…

Я видел, что с ней творится.

– Хочешь, я их догоню? Подожди меня.

– Не смей! – закричала она. – Не смей, слышишь? Это они козлы.

Она вцепилась мне в рукав и не пускала.

– Родной мой, – я старался говорить спокойно, – ведь они же правы. Просто они говорят, а другие будут молчать, но думать будут то же самое.

– Мне наплевать на это, понятно тебе? – сказала она, а в голосе было отчаяние. – Вот просто наплевать, и всё!

Я остановился, притянул ее к себе:

– Ну тихо, тихо, не бушуй. Надо успокоиться и понять, что это правда.

Мы еще какое-то время шли по аллее. Начинались тихие летние сумерки, прохожих не стало совсем. Надо было двигаться к выходу.

– Ох, как же я забыл!

Я действительно чуть не забыл про свой пакет с деньгами, хорошо еще, что не оставил его в кустах. Вот бы кто-то порадовался!

– Давай-ка присядем.

Мы сели на первую же скамейку. Я заторопился:

– Послушай, родной мой, я сегодня получил свой киношный гонорар. Вот он, видишь? – Я похлопал по пакету, где лежали три плотные пачки, перетянутые резинками, и понизил голос: – Ту т три тысячи.

– Ого! – она присвистнула. – Как хорошо тебе платят, Профессор! Здорово. Я столько заработаю, – она прикинула про себя, – за полтора года.

– Ну вот, ну вот, – обрадовался я. – Забери их у меня, пожалуйста.

Кажется, мне удалось ее удивить. По крайней мере, смотрела она на меня во все глаза.

– Забери, я тебе их принес.

Я был горд, ужасно горд.

– Ты с ума сошел, Профессор. Как это мне? С чего бы?

– Я хочу, чтобы ты их взяла, – я опять заторопился, – купила себе всё, что захочешь. Абсолютно всё, что можно еще купить здесь за эти деньги.

– Но почему мне? Отнеси это домой, у тебя же есть дом, – она старательно обошла слово «жена».

– Да ну, – махнул я рукой, – там всем всего хватает. Слушай, давай еще раз: я принес эти деньги тебе. И, в конце концов, скоро на них только зубную щетку можно будет купить, я это уже вижу, чувствую, – я и сам в тот момент не знал, насколько был прав.

– Это огромные деньги, – сказала она не очень уверенно, – я даже и не знаю, что с такими делают.

– Потрать, купи что хочешь, – повторил я, – или положи на сберкнижку, хотя это неразумно, но это уж твое дело. Послушай меня, родной мой: если мужчина приносит тебе деньги, не отказывайся, бери, в этом нет ничего дурного. Ты даже не представляешь, какое это наслаждение – принести тебе хотя бы деньги. Что еще я могу тебе принести?

Она посмотрела на меня очень внимательно.

– Значит, больше ничего?

Я помолчал, мысленно попробовал на вкус эти два слова.

– Больше ничего. Ничего, родной мой. Жену свою я уже сделал несчастной. Теперь приниматься за тебя? Нет уж.

Лицо ее, такое живое всегда, сейчас застыло. Или сумерки были виноваты?

– И знай, запомни, никто не будет любить тебя так, как я, – я услышал себя как будто со стороны.

– Ты уже это говорил, – сказала она тихо. – А что для тебя любовь, Профессор?

– Любовь? – Она застала меня врасплох. Хотя нет, я думал об этом, как раз сегодня и думал. – Это как хлеб для голодного. Ты дала мне хлеба, когда я подыхал с голоду. Или как водка, а еще лучше коньяк, водку я не люблю. Когда голова идет кругом и сердцу тепло. Когда жизнь кажется бесконечной, родной мой. Вот что это такое.

– Да, тут мы с тобой расходимся, – голос у нее был сдавленный, странный. – Любовь – это воздух, Профессор. Когда без нее ни дышать, ни жить. Вроде и делаешь вдох, а дыхания не получается. А ты – хлеб, водка, коньяк…