Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)
Я молчал. Пытался представить себе, как его мать, которую я никогда не видел, томится в его прекрасном парижском доме (который я видел только на фотографиях), и думал: бедный мой, бедный дружище. Но мы еще не дошли до конца.
– В общем, отправили мы ее обратно, и все пошло по-старому: она в своем доме, тетке я деньги пересылаю при любой возможности и надеюсь, что мать хотя бы не голодная ходит. В следующий приезд навещать ее не стал, уж очень обиделся из-за того ее… визита. Просто позвонил отсюда. Тетка мне потихоньку и рассказала, что у нее в доме компания какая-то завелась, бедовая: мужики ходят, намного моложе ее, она на всех водку покупает, продукты (как же, богатая, сын композитор, во Франции!). Ну, а что я сделаю? Махнул рукой: пусть живет, как хочет. А еще через год она пропала.
Он замолчал.
– Не хочешь – не продолжай, – повторил я.
– Нет, надо же мне кому-то рассказать. Аннушке не могу, духу не хватает, сестрам и детям тем более, пусть запомнят бабушку хорошо, хотя… какое уж там.
Он опять махнул рукой.
– Тетка заявила в милицию, объявили в розыск. Уж не знаю, как там было – искали, не искали. А нашли совсем рядом, под боком, можно сказать. В огороде.
Я не понял.
– Как в огороде?
– А вот так. Убили ее эти дружки, которые к ней ходили, собутыльники, и закопали прямо тут же, у дома, чтобы не возиться. И закопали-то неглубоко, была зима, мороз, землю долбить им не особо хотелось. А потом один из них спьяну сознался, когда его на какой-то краже взяли. Они думали, денег у нее много, она же хвасталась заграничным сыном, а в нашем городке это знаешь что такое было?..
– И что дальше? – задал я самый дурацкий вопрос из всех возможных.
– Ничего. Вот так все и кончилось. Я приехал на опознание, один, никому из своих ничего не сказал. И не скажу! Вот тебе только, ты поймешь, я знаю.
Это и мне трудно было понять, что уж говорить о французской Аннушке.
– Вот она, Россия-то, – друг мой опрокинул в себя рюмку коньяку.
Наверное, его мать так опрокидывала, подумал я некстати. Просто прежде я не замечал у него такого жеста.
– Так о чем мы говорили-то? – вспомнил друг. – А, про то, что здесь тюрьма. Это бы еще ладно. Я вот приезжаю сюда всякий раз, как к матери своей приезжал когда-то: всматриваюсь, надеюсь, хватаю за руки – мама, это я, твой сын, посмотри на меня… Нет, не хочет, держится за бутылку, только в нее и смотрит. Вот и на этот раз приехал: дай, думаю, посмотрю, может, и не все еще здесь потеряно, люди на площади выходят, свободы требуют. Границы открылись. Нашу с тобой музыку играть начинают!
Он подмигнул. Я молчал.
– Не веришь? – снова спросил он.
– Не верю.
– Ну и ладно, давай тогда о главном.
* * *
О главном. Так мы всегда (не без иронии, конечно) говорили о своих сочинениях, еще с консерваторских времен. Но сейчас я не сразу понял, о чем он: я-то снова вспомнил о ней, о том, что неделю уже не слышал ее голоса, не видел ее.
– Я ведь «Верещагина» тебе еще не играл?
– Неужто дописал?!
Он знал, что Кончерто гроссо давно отложен даже не в долгий, а в безнадежный ящик, я же сам ему об этом и говорил.
– Не дописал, но скоро допишу. Немного осталось.
– Так что ж ты, давай играй!
Глаза у него загорелись. Иногда мне казалось, что он понимает мою музыку лучше меня. Впрочем, ничего удивительного: я в ней вообще ничего не понимал и страшно удивлялся, когда кто-то проявлял не просто понимание, но еще и одобрение. А уж если восторг…
Я сел за рояль, он за мой письменный стол, так мы всю жизнь играли друг другу свою музыку. До середины я уже недавно проигрывал Кончерто, для нее, а вот дальше – ту самую часть, о любви – пока только записал и боялся сейчас, что не смогу ее показать как надо, руки не справятся. Зря боялся. Меня уже несло, поднимало, раскачивало той самой волной, на которой мы с ней перелетали через пропасть – и парили, и падали, и растворялись…
Я доиграл. Да-да, дописать оставалось совсем немного, я это понял сейчас окончательно.
Поднял глаза. Друг мой смотрел на меня не отрываясь.
– Что, родной мой? Что скажешь?
– Нет, это ты мне должен что-то сказать. Твой «Верещагин» – это гениально. Ты гений, старик. Впрочем, я это всегда тебе говорил.
– Да ладно тебе.
– Но я не об этом. Что с тобой случилось? Ты не писал так никогда.
Я должен был предполагать, что он поймет и начнет расспрашивать. Говорю же, музыку мою он знал и чувствовал лучше меня.
– Ты влюбился, – сказал он без всякого вопроса, утвердительно.
– Да, – сказал я просто.
– И?
– И все очень плохо.
Он дослушал меня до конца, как я его некоторое время назад. Молчал, перекатывал руками ручку по столу.
– Она знает? – он показал кивком головы в сторону коридора, обозначая жену. Они с ней были дружны, не так как со мной, конечно, но все же. Его Аннушка тоже с ней дружила.
– Нет. Думаю, нет.
– И не говори.
– Я и не говорю.
– Молодец.
Когда-то мы с ним влипли в историю с нашим однокашником, теперь театральным композитором, очень известным (не то что мы, грешные). Уж не знаю почему, он выбрал нас на тот момент доверенными лицами, мы и сами не заметили как. Влюбился в актрису, поспешил всё выложить жене, а актриса эта уходить к нему вовсе не спешила, она ставила на главного режиссера, композитор ей страшно докучал, она уж и не знала, как от него отделаться, он страдал, жена страдала… А мы с другом моим, который тогда еще жил здесь, выслушивали всех по очереди. И тогда, помнится, сидя вот так же за рюмочкой у меня в кабинете, мы с ним пообещали друг другу в сердцах: случись такое у нас – не признаваться своим половинам, до последнего. Молчать, отпираться, отрицать. Помню, меня тогда сразил его аргумент:
– Понимаешь, старик, это же в любом случае травма. Вот жена твоя будет думать, что ей кого-то предпочли, она хуже, значит. Дело, конечно, не в этом, но женщину не разубедишь. Ну, влюбился ты, так это твоя проблема, жена-то чем виновата? Влюбился – сам и выпутывайся, ее не вмешивай. Будь мужиком.
Я, помнится, еще спросил его: а как же, если не просто влюбился, но и уходить решил? Он тогда задумался ненадолго.
– Все равно не сознавайся, пока к стенке не припрут. Даже если уходишь. Говори ей, что ничего у тебя на стороне не было, пока ты с ней жил. Не было, и всё тут.
– То есть врать? – уточнил я.
– Врать, – сказал он убежденно и твердо.
Про мою историю, про жену и Крейдлина, он тоже знал. В один из его приездов я все ему выложил, не выдержал того, что ношу это в себе и только в себе. Это было года через два, я уже почти успокоился, даже колебался, рассказывать или нет. Не хотел, чтобы на жену мою он начал, из мужской солидарности, смотреть как на врага. Но ему это и в голову не пришло, все-таки он был другой, из другого теста, да и парижская жизнь научила его смотреть на семейные коллизии легче.
– Так что скажешь, – спросил я его тогда, – хорошо это, что ли, что она от меня свой роман скрывала? Я же чуть не помер от удара, это как в солнечное сплетение получить! Может, будь я хоть как-то готов…
– И что? – разозлился он. – Что бы ты делал? Мучился подозрениями изо дня в день? Изводился бы ревностью? А она делилась бы с тобой своими страданиями и сомнениями? Нет, она молодец, – сделал он неожиданный вывод.
– Ну уж этого я от тебя не ожидал, друг называется.
– Потерпишь. Зато это правда.
Так что я знал, чего от него сейчас ожидать.
– Значит, у тебя роман, – сказал он задумчиво, – что ж.
– Да не роман это, не роман! – воскликнул я в сердцах. Он же молча показал глазами на дверь. – Люблю я ее, понимаешь? Но тут эта родственная история, да еще и «Верещагин», и человек этот в черном плаще, который зачем-то снял в моем доме квартиру, а потом его убивают, и фамилия, эта фамилия… А еще она очень молода, понимаешь ли ты меня?
– Чего же тут непонятного. Тоже мне, действительно, кончерто гроссо… Все мы, друг мой, через это проходим, когда нам за пятьдесят.
– И ты? – я был изумлен.
Их с Аннушкой браку я всегда завидовал до дрожи, не другу своему и не ей по отдельности завидовал, а вот именно браку – такой он был у них любовный, радостный, дружественный, легкий. Да неужели и у него случались выверты?
– А ты думал, я святой, что ли? Нет, милый, и у меня бывают хорошенькие студентки. Ну, не жены братьев, конечно, так у меня и братьев нет, как ты помнишь. Одни сестры. – Он подмигнул мне. – Да ладно, не волнуйся, ничего серьезного никогда не было.
Я так и знал.
– Мне достаточно было вернуться домой вечером, посмотреть на нее, и я понимал: не хочу, ничего не хочу, она лучшая, и за ее спокойствие я всех поубиваю, себя в том числе.
Я и это знал.
– Что ты думаешь делать, старик? – спросил он меня.
