Юрий Буйда - Вор, шпион и убийца
— Эля? — спросил я.
Она молча улыбалась.
— Долго ли, коротко ли на литургии в Гибралтаре Тургенев с турком торговал, да тот так и не дрогнул, — быстро проговорил я.
— Да я тебя и без Гибралтара помню, — сказала она. — Очень хорошо помню. И язык у меня в порядке… это у Ады, у подруги — помнишь ее? Все таращились на ее коленки. Исчадие Ада. Это у нее был Тургенев в Гибралтаре… каша во рту…
Эля чуть-чуть располнела, и ей это шло: стала шире в бедрах, у нее появилась задница, хотя грудь осталась по-прежнему маленькой. Волосы из рыжих стали темно-каштановыми. На безымянном пальце левой руки у нее зеленело нефритовое колечко. Спускаясь по лестнице, она держалась прямо и покачивала бедрами: в ее походке появилась женская уверенность.
Эля пригласила к себе — она жила неподалеку, напротив милиции.
По дороге я купил вина.
Она жила в комнате с низким потолком, низкой тахтой, платяным шкафом и столом у окна, заваленным книгами и нотами: Эля преподавала в музыкальной школе.
— Самое противное, — сказала она, доставая стаканы, — это уговаривать родителей заплатить за детей. Они хотят, чтобы их детей учили музыке, но платить почти никто не хочет. Директор требует, чтобы мы ходили по домам и выпрашивали деньги… ходим и выпрашиваем… унизительно… а ты? Что ты?
Я стал рассказывать о газете, о жизни между райцентром и родным городком.
— Помню, в той компании, в университете, ты был единственным, кто не писал стихов…
— И сейчас не пишу, — сказал я.
Мы заболтались, забыв о времени. Спохватился я поздно. Теперь мне предстояло либо ехать на каком-нибудь клайпедском, рижском или таллинском автобусе до перекрестка, а оттуда километра четыре топать пешком до родительского дома, или бежать на поезд — далеко, мимо тюрьмы, через мост, или проситься на ночлег к Алику, но я не был уверен в том, что у него не ночует Лиса или кто-нибудь из ее подружек. Эле я об этом не стал говорить, она, видимо, сама все поняла.
— Можешь остаться у меня. — Голос ее задрожал, когда она выпрямилась и храбро сказала, глядя мне в глаза: — Но учти: у меня нет женской биографии. Вообще есть, а женской — нет.
Через полтора месяца мы поженились.
Мы жили в комнатке с водопроводом, но без канализации, с плитой на две конфорки, которую нужно было топить углем. Топи не топи — зимой в углах намерзал лед.
Слева за стеной жила здоровенная Нинка с двумя дочками, которых она неизвестно от кого прижила. Нинка была культработником, то есть получала гроши, ездила с агитбригадой по колхозам, пела, плясала, азартно топая своими огромными корявыми ногами и придерживая руками пошлый кокошник на голове, выкрикивала речевки про партию и высокий урожай.
Весь день ее девочки проводили у Баранихи, которая жила в комнате напротив и содержала нелегальный детский сад. Дело было прибыльным: в обычном детском саду мест всегда не хватало. К Баранихе приводили десяток детей, и она целыми днями на них орала так, что иногда прибегали из милиции — спросить, кого убивают. Бараниха когда-то сломала ногу, потом нога зажила, но старуха с костылем не расставалась, потому что костыль придавал ей весу, солидности, а заодно служил орудием в спорах с соседками. Она называла целлофан фалафаном, а минеральную воду — генеральной. Гнала, разумеется, самогон, и иногда случалось, что матери, пришедшие вечером забирать своих деток, находили Бараниху лежащей на полу и поющей песни, а вокруг нее ходили дети, взявшись за руки и выкрикивая припев: «Ах, еб твою мать, плыли две дощечки!»
Однажды поздним зимним вечером я отправился в туалет. Это была дощатая будка, входить в которую следовало очень осторожно, держа в руке свечку, зажигалку или фонарик, потому что внутри будка была заляпана дерьмом — пол, стены и даже потолок. Зимой коммунальщики не успевали выкачивать дерьмо из выгребных ям, и некоторые дощатые туалеты во дворах стояли на покачивающихся полузамерзших говнопробках. Если человек неосторожно начинал шевелиться в сортире, будка угрожающе кренилась и раскачивалась, грозя перевернуться.
И вот я направился в это опасное место. У меня был с собой фонарик. Свернув за угол, я обнаружил будку опрокинутой и орущей голосом соседки Нинки. Я бросился на помощь. Кое-как поднял дверь и увидел Нинку, которая лежала вверх ногами. Вот за эти ноги я ее и потянул. На помощь подоспел кочегар из соседнего дома, и хотя он был по-кочегарски пьян, нам вдвоем удалось Нинку из говна вытащить.
Пальто, обувь, меховая шапка — у Нинки все было в говне. Но ей было не до того, она была так перепугана, что бросилась нас благодарить и обнимать. Кочегару спастись не удалось.
На следующее утро Нинка постучала и пригласила нас с Элей в гости. Мы купили поллитровку. В Нинкиной комнате сидел хорошо одетый огромный мужчина — ее отец. Он был председателем рыболовецкого колхоза. Лицо у него было каленое, медное — лет двадцать ходил в море, пока не осел в конторе. Он пожал мне руку и пригласил к ведру. А в ведре были вареные креветки. Таких креветок тогда в нашей стране, наверное, не видел никто. Я — уж точно не видел никогда: в магазинах продавалась мусорная мелочь «к пиву». Тем вечером мы выпили три бутылки водки и съели ведро этих гигантских креветок. И после этого мы еще погуляли по городу, а потом тихо вернулись домой и легли спать.
Нинка так расчувствовалась, что подарила нам тетрадь со своими стихами. На первой странице в обрамлении роз и лилий красовался эпиграф: «Стихи, написанные мною, прочтет лишь тот, кто их достоин», а на второй начинались собственно стихи:
Ты ушел, любви не зная,Конфету шоколадную жуя.Так пусть тебя полюбит лошадь злая,А не такая ласточка, как я.
В конце января Эля простудилась. Поднялась температура.
Я сходил в милицию и позвонил из дежурки в «Скорую», но она не могла приехать: не было бензина.
Было около полуночи.
Эля сказала, что с такой головой она в больницу не пойдет. Я согрел воды, она вымыла голову, и мы не торопясь дошли до больницы — она была неподалеку. Дежурный врач осмотрел Элю и велел санитарке отвести больную в палату. Я обещал зайти утром. Мы не стали прощаться. Она ушла за санитаркой не оглядываясь.
У крыльца разгружалась машина, за рулем которой сидел знакомый председатель колхоза. Его брат сломал ногу, а в больнице не оказалось гипса, вот председатель и привез врачам несколько мешков гипса с колхозного склада.
Я удивился: откуда гипс? Гипсование обычно применяется на солонцовых почвах, в степях, а зачем гипс тут, в Прибалтике? Председатель — по специальности он был агрономом, а по призванию занудой — стал объяснять важность удаления из почвы обменного натрия. Покурили. Я вернулся домой, попытался читать, но заснул.
Утром мне позвонили на работу, попросили прийти в больницу.
Когда я поднялся на второй этаж, дверь прямо передо мной открылась, навстречу выскочила заведующая терапевтическим отделением Люся, Элина подруга, и схватила меня за плечи, о чем-то спрашивая, спрашивая, а я смотрел через ее голову в палату, где какая-то женщина, лежавшая на кушетке, пыталась растолкать обступивших ее врачей — я видел ее голые колени и голую руку с нефритовым зеленым кольцом на левом безымянном пальце — и встать, и встать, но ей это не удавалось, не удавалось.
Люся с неожиданной силой схватила меня за руку и потащила по коридору, затолкала в свой кабинет, налила из графина в стакан, выпила, снова налила. Вошел мужчина в белом халате, кивнул и вышел. Люся протянула мне стакан, я резко оттолкнул ее руку — вода выплеснулась на стол, на какие-то бумаги.
— Отек легких, — сказала Люся. — Прости.
Эля была на пятом месяце беременности. Родиться должна была девочка.
Такой зимы в Прибалтике не было давно. Морозы ниже двадцати, ураганные ветры с моря, снежные заносы такие, что тридцать километров до областного центра машины преодолевали за несколько часов, да и то только в сопровождении бульдозеров.
Землю на кладбище пришлось отогревать зажженными автопокрышками. Мужики долбили землю ломами — по десять сантиметров в час. Из-за этого похороны пришлось отложить на вечер. На вершине холма поставили зенитный прожектор, процессия еле двигалась, увязая в сугробах, шел снег — настоящее снегопреставленье.
Народу собралось очень много, я и не ожидал. Друзья-офицеры, друзья-врачи, просто друзья-товарищи, много незнакомых людей. Приехали родители Эли, ее отец постоянно повторял, что это неправильно, когда старики хоронят детей, неправильно, так быть не должно, нет, не должно, Исчадие Ада отчаянно рыдала, роняя слезы на заснеженный Элин лоб, а я все вспоминал и не мог вспомнить, откуда в Прибалтике взялся избыток обменного натрия в почве…
Через месяц Макарыча перевели в другой район, его квартиру отдали ответственному секретарю — Верочке, а ее жилье — мне.
