Марина Королёва - Верещагин

— Не говори, слышишь? Не сознавайся, все отрицай. И жди.

Я пожал плечами: что мне еще оставалось?

Часть VI. Долорозо

На следующий день после его отъезда я вспомнил, что надо бы получить гонорар на «Мосфильме». Дело в том, что у меня за эти дни созрел план: я решил отдать ей этот гонорар. Кто знает, что она там сейчас зарабатывает, как живет, да и вообще — мне вдруг захотелось принести ей деньги, много денег! Жена? Она за моими гонорарами в последнее время особо не следила, знала уже, что могу истратить их на картины или спустить все разом у букинистов. В общем, я нашел бы, что сказать, если что.

Я договорился с киношниками, что приеду за деньгами, а потом позвонил ей. Мне повезло, она отозвалась почти сразу. Голос был напряженный, говорила она быстро.

— Ты занята?

— Ну конечно, я тут всегда чем-то занята. Но это даже хорошо.

Мне почудился в этом какой-то намек, но я не стал его обдумывать.

— Можешь встретиться со мной сегодня после работы, родной мой?

Она помолчала.

— А это нужно?

Вопрос был странный.

— Разве ты не хочешь?

— Ну… я не знаю, — опять молчание.

Из трубки как будто прохладный ветерок подул. Все-таки говорить на работе ей не очень удобно, подумал я.

— Я буду ждать тебя на том же месте в шесть, хорошо? Люблю тебя, мой родной.

И я повесил трубку.

В шесть часов я снова стоял у телецентра. В пакете, обычном истертом целлофановом пакете у меня лежало целое состояние: три тысячи рублей. Еще год назад на это можно было купить скромную дачку, подумал я. Впрочем, и сейчас деньги были еще хорошие.

Она опоздала на полчаса, выскочила запыхавшаяся.

— Извини, Профессор, не могла уйти раньше.

— Ничего, родной мой, мне только в радость тебя ждать.

Улыбнулась. Рядом с ней я забывал свои страхи. Знал, что это ненадолго, как после таблетки анальгина, но пусть хотя бы так.

Я хотел увести ее в какой-нибудь парк, вечера были теплые. Мы сели на троллейбус и поехали в Ботанический. Там в это время народ уже расходился, но до закрытия оставалось часа два. Мы пошли по аллеям. Молчали. Вдруг в какой-то момент остановились, переглянулись — и бросились друг к другу, судорожно, бешено, как будто за нами гнались.

— Родной мой, любимая…

— Да, Профессор, да…

Мы чуть ли не бегом бросились через поляну туда, к зарослям, где начиналось подобие леса, — и упали на траву, как только дорожки парка скрылись из виду. Прямо на влажную траву (вчера был дождь), постелить было нечего, но нам было на это наплевать, мы снова летели — над этими кустами, над парком, над самими собой, которые лежали на траве, над городом с его площадями и троллейбусами, туда, где нет квартир, этажей и дворов, туда, где я отчетливо слышал эту скрипку, она звала нас, и обещала, и побеждала, и ликовала — да, да, да… Да!

Я откинулся на спину. Спине было мокро, только сейчас я это почувствовал. Посмотрел на нее сбоку:

— Ты в порядке, родной мой?

Она молчала.

— Надо подниматься, трава влажная, простудишься.

Она вдруг засмеялась.

— Ты что?

— Представила себе, какие мы сейчас.

Из зарослей мы вышли, как нам казалось, в приличном виде, одежду тщательно отряхнули, помогая друг другу. Но редкие прохожие, которые попадались нам потом на аллее, все равно смотрели на нас как-то странно.

— С нами точно всё в порядке? — спросила она, когда заметила это в очередной раз.

— Не уверен, — честно сказал я.

И тут еще, как на грех, эта компания юнцов навстречу:

— Дед, сигаретки не найдется?

Я видел, как она вздрогнула.

— Не курю, — сказал я, хотя как раз собирался закурить, даже за спичками полез.

— Не курит он, — услышали мы ржание, уже когда отошли на несколько шагов, — он по девочкам. Вот козел…

Я видел, что с ней творится.

— Хочешь, я их догоню? Подожди меня.

— Не смей! — закричала она. — Не смей, слышишь? Это они козлы.

Она вцепилась мне в рукав и не пускала.

— Родной мой, — я старался говорить спокойно, — ведь они же правы. Просто они говорят, а другие будут молчать, но думать будут то же самое.

— Мне наплевать на это, понятно тебе? — сказала она, а в голосе было отчаяние. — Вот просто наплевать, и всё!

Я остановился, притянул ее к себе:

— Ну тихо, тихо, не бушуй. Надо успокоиться и понять, что это правда.

Мы еще какое-то время шли по аллее. Начинались тихие летние сумерки, прохожих не стало совсем. Надо было двигаться к выходу.

— Ох, как же я забыл!

Я действительно чуть не забыл про свой пакет с деньгами, хорошо еще, что не оставил его в кустах. Вот бы кто-то порадовался!

— Давай-ка присядем.

Мы сели на первую же скамейку. Я заторопился:

— Послушай, родной мой, я сегодня получил свой киношный гонорар. Вот он, видишь? — Я похлопал по пакету, где лежали три плотные пачки, перетянутые резинками, и понизил голос: — Тут три тысячи.

— Ого! — она присвистнула. — Как хорошо тебе платят, Профессор! Здорово. Я столько заработаю, — она прикинула про себя, — за полтора года.

— Ну вот, ну вот, — обрадовался я. — Забери их у меня, пожалуйста.

Кажется, мне удалось ее удивить. По крайней мере, смотрела она на меня во все глаза.

— Забери, я тебе их принес.

Я был горд, ужасно горд.

— Ты с ума сошел, Профессор. Как это мне? С чего бы?

— Я хочу, чтобы ты их взяла, — я опять заторопился, — купила себе всё, что захочешь. Абсолютно всё, что можно еще купить здесь за эти деньги.

— Но почему мне? Отнеси это домой, у тебя же есть дом, — она старательно обошла слово «жена».

— Да ну, — махнул я рукой, — там всем всего хватает. Слушай, давай еще раз: я принес эти деньги тебе. И, в конце концов, скоро на них только зубную щетку можно будет купить, я это уже вижу, чувствую, — я и сам в тот момент не знал, насколько был прав.

— Это огромные деньги, — сказала она не очень уверенно, — я даже и не знаю, что с такими делают.

— Потрать, купи что хочешь, — повторил я, — или положи на сберкнижку, хотя это неразумно, но это уж твое дело. Послушай меня, родной мой: если мужчина приносит тебе деньги, не отказывайся, бери, в этом нет ничего дурного. Ты даже не представляешь, какое это наслаждение — принести тебе хотя бы деньги. Что еще я могу тебе принести?

Она посмотрела на меня очень внимательно.

— Значит, больше ничего?

Я помолчал, мысленно попробовал на вкус эти два слова.

— Больше ничего. Ничего, родной мой. Жену свою я уже сделал несчастной. Теперь приниматься за тебя? Нет уж.

Лицо ее, такое живое всегда, сейчас застыло. Или сумерки были виноваты?

— И знай, запомни, никто не будет любить тебя так, как я, — я услышал себя как будто со стороны.

— Ты уже это говорил, — сказала она тихо. — А что для тебя любовь, Профессор?

— Любовь? — Она застала меня врасплох. Хотя нет, я думал об этом, как раз сегодня и думал. — Это как хлеб для голодного. Ты дала мне хлеба, когда я подыхал с голоду. Или как водка, а еще лучше коньяк, водку я не люблю. Когда голова идет кругом и сердцу тепло. Когда жизнь кажется бесконечной, родной мой. Вот что это такое.

— Да, тут мы с тобой расходимся, — голос у нее был сдавленный, странный. — Любовь — это воздух, Профессор. Когда без нее ни дышать, ни жить. Вроде и делаешь вдох, а дыхания не получается. А ты — хлеб, водка, коньяк…

Мы помолчали.

— Я должна была знать, — она говорила это, не глядя на меня, кому-то невидимому перед собой.

— Слушай, не валяй дурака, родной мой. Ну что мы трагедию разыгрываем! Все уляжется, перемелется, утрясется, мы будем с тобой видеться, где и как сможем, правда же? Но никаких резких шагов пока. Время пройдет — год, два, три, сколько нужно. А там видно будет.

— То есть я иду к себе домой, а ты к себе. И мы тайком от всех будем видеться, вот как сейчас, — голос был ровный, бесстрастный, как автомат, который объявляет время по телефону.

— Да почему же тайком? Ну да, какое-то время тайком. Будем видеться, если ты сама от меня не сбежишь, — я попробовал улыбнуться. — Вот, возьми деньги, прошу тебя.

Она взяла. Лицо у нее по-прежнему было почти недвижным, а движения замедленными, она и пакет этот забирала у меня так послушно, как будто не вполне понимала, что делает.

— Вот и умница, вот спасибо тебе. Пойдем, пора, скоро парк закроют, — я обнял ее за плечи, она не шевельнулась.

Становилось темно, и я еще подумал, что опасно становится разгуливать тут с пакетом денег.

Она не возражала. С этой минуты и до метро мы не сказали друг другу ни слова, в метро она тоже молчала, смотрела в одну точку, и, как я ни пытался хоть на секунду перехватить ее взгляд, мне это не удавалось.

— Всё хорошо? — спросил я на всякий случай.

— Да, всё в порядке, — отозвалась она в первый раз за полчаса.