Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи
Шел первый в этом году снег. Тайтингер, на которого ни обычные, ни экстраординарные явления природы никогда не производили никакого впечатления, вдруг почувствовал мальчишескую радость от мягких, нежных, ласковых хлопьев, медленно и сонно падавших ему на шапку и на плечи, да и на всю широкую улицу, ведущую к песчаным горам. Ему показалось знаменательным, что первый снег выпал именно сегодня. Ротмистр бодро вышагивал сквозь густую белую пелену. Шлагбаум оказался опущен, и ему пришлось долго ждать. В любой другой день он сказал бы, что железная дорога «скучна». Но сегодня ждал скорее даже с удовольствием, понимая, что чем дольше он стоит в неподвижности, тем сильнее заносит его снегом. Мимо катил бесконечный товарный поезд. Что могло находиться в этих безмолвных вагонах? Животные, древесина, ящики с яйцами, мешки с зерном, бочки с пивом? «Что, однако, за мысли приходят мне сегодня в голову!» — сказал себе Тайтингер. На свете полно всякой всячины, о которой ты не имеешь ни малейшего представления! Такие, как Зеновер — кухаркины дети и воспитанники сиротских приютов, — знают гораздо больше. Поезду все еще не было видно конца. В товарных вагонах мог находиться и багаж — как тогда — множество чемоданов Его персидского Величества, прибывших к месту назначения с таким опозданием. Тайтингеру вспомнился «очаровательный» Кирилида Пайиджани. Что он теперь поделывает у себя в Тегеране? Может быть, там тоже идет снег. Счастливчик этот Пайиджани! У него нет на совести ни сомнительной аферы, ни Мицци Шинагль, нет «скучного» кузена Зернутти, нет заказных писем, нет управляющего имением!
Поезд прошел подъем, шлагбаум начал подниматься, медленно, будто с трудом, преодолевая невесомую ношу снега. «Я расскажу ему все», — решил Тайтингер в тот момент, когда сквозь снежную пелену разглядел два светящихся окна кабачка.
Зеновер уже сидел там, читая пестрые книжечки. Тайтингер увидел и узнал их с порога. Он невольно полез в карман, будто решив, что там, на столике у Зеновера, лежат именно его книжечки.
Но нет! Зеновер читал что-то другое.
— Ага, значит, и вы заразились, — шутливым тоном спросил Тайтингер. — Это те же, что у меня?
— Нет, господин барон, напротив. За короткое время, прошедшее после вашего возвращения, успели выйти еще две брошюрки. К сожалению!
— Дайте взглянуть, — сказал Тайтингер.
— Позже, господин барон, — возразил Зеновер. — Там нет ничего утешительного. Для вас!
Они пили феслауэр; как быстро изменился Зеновер! Еще сегодня после обеда он выглядел по-другому. И не штатское платье изменило его — он ведь был в том же самом коричневом костюме, что и днем. Зеновер был моложе ротмистра, но его жидкие белокурые волосы уже отливали серебром в свете большой круглой лампы, а ясный солдатский взгляд серых глаз исчез — остался в казарме, вместе с саблей, фуражкой и униформой. Печальные, озабоченные и испытующие глаза взирали сейчас на ротмистра. И этот взгляд оказался для Тайтингера трудно выносимым. Правда, он не решался назвать про себя этот взгляд «скучным». Он вообще не знал, в какой из своих разрядов зачислить Зеновера. Тот не вписывался ни в одну категорию — ни в «очаровательных», ни в «безразличных». О том, что заперто в душе у Зеновера, он знал столь же мало, как о содержимом запертых вагонов только что преградившего ему путь товарного поезда. И все-таки хорошо было сидеть с этим человеком, а все страшное, что он изрекал, звучало скорее утешением.
— Вы первый человек, — начал барон, — которому я могу наконец рассказать обо всей этой истории!
— Не стоит, господин барон, — возразил Зеновер. — Мне она уже известна. Она описана здесь, в этой книжечке, и доступна каждому, кто умеет читать. По имени вы не названы, но обрисованы точно.
Тайтингер побледнел. Он поднялся, снова сел, ухватился за воротник.
— Успокойтесь, господин барон, — посоветовал Зеновер. — Пока суд да дело, я скупил все книжки в местных табачных лавках. — И он вытащил из кармана толстую пачку брошюр. — Надо обдумать. Пока я не вижу выхода, этот Лазик в выражениях не стесняется. Он пишет, например: «высокое сводничество». Можно подумать, что высокопоставленные лица, в том числе и вы, господин барон, — просто сутенеры какие-то. Это ужасно!
Зеновер надолго умолк. Тайтингер торопливо, частыми мелкими глотками, пил вино. Ему было необходимо занять чем-нибудь хотя бы руки. Он хотел, было, что-то сказать, как-то отвлечься от содержания мерзких брошюрок. Но против своей воли выговорил ужасную фразу, беспрерывно звучавшую у него в мозгу:
— Я пропал, дорогой Зеновер.
Теперь ему больше не составляло труда выдерживать печальный взгляд Зеновера. Этот взгляд служил ему утешением, причем — единственным.
— «Пропал» — так вопрос не стоит, господин барон. Вы просто не знаете пропащих людей, пропащих по-настоящему. Мир, в котором вы обитаете, прошу прощения, это не тот мир, в котором можно стать по-настоящему пропащим человеком. Подлинный мир велик, и в нем совершенно иные возможности пропасть. Но еще ничто не пропало — в том числе и в том смысле, в котором вы это для себя формулируете. Вы всего лишь оказались в опасности. Этот журналист, безусловно, опасен, но он очень глуп. Его легко обезвредить. Эти брошюрки наверняка не попадут в высший свет. Что касается остальных читателей — это не имеет абсолютно никакого значения. Правда, существует опасность, что автор сам отправится к господам из высшего света, подобно тому, как он пришел к вам. Не думаю, что и другие дадут ему денег, но он на это наверняка надеется. И по праву может сослаться на вас,
— Что же мне делать, дорогой Зеновер?
Ротмистр походил сейчас на нашкодившего мальчишку. Он кусал губы. Он, потупив глаза, рассматривал собственные пальцы, словно стараясь определить, его ли это руки — или уже руки совершенно другого, пропащего, человека.
— Позвольте мне поговорить с Лазиком, — сказал Зеновер. — Завтра я попрошусь в трехдневный отпуск.
Ага, так-то лучше: тучи моментально рассеялись, и к Тайтингеру возвратилась былая веселость. Зеновер, этот умник, эта добрая душа, съездит, поговорит и все уладит. Уладит и другие дела тоже. Маленького Шинагля отошлют в Грац. В имении дела пойдут на поправку. Пилада продадут. Завтра, сразу же после занятий на плацу, он заскочит на почту: вероятно, там лежит письмо от Мицци из Каграна, до востребования. Теперь уже можно не бояться писем, подписей, короче говоря, всех этих ужасных событий и фактов, имеющих место за пределами круга, очерченного стенами казармы, казино, отеля «Империал» в Вене и границами высшего света. Тайтингер был отныне «самым серьезным образом» убежден в том, что со вчерашнего дня повзрослел на много лет, обогатился большим и горьким опытом и преодолел массу препятствий — и все благодаря Зеноверу. Вот тебе и выходец из гущи народной!
— Народ добр! — прочувствованно произнес Тайтингер.
— Да вы его не знаете, народа-то, — возразил Зеновер. — Народ состоит из людей. А люди бывают и добрыми, и злыми.
С этими словами он поднялся с места — и сделал это так решительно, что у Тайтингера просто не хватило времени собраться с духом и попросить его остаться еще на полчасика. Сейчас, когда Зеновер стоял, нависая над ним, — стоял в штатском пальто с бархатным черным воротником, в шляпе, стоял с перчатками в левой руке и с тростью, за ручку перекинутой через правую, — он в третий раз за нынешний вечер показался Тайтингеру не похожим на обычного Зеновера. Унтер-офицер вновь переменился — он стал чужим, строгим, не лишенным приятности и все-таки (как раньше!) немного скучноватым. Но рука его была сильной, теплой и красноречивой, как несколько часов назад, и когда он все-таки ушел, Тайтингер почувствовал, что Зеновера ему не хватает. Да вдобавок ему стало досадно из-за того, что он остался в вынужденном одиночестве. Барон выпил еще одну бутылку, посмотрел, как расходятся по домам последние гости; утешение и надежда вновь распустили бутоны у него в сердце. Все образуется, думал он. Снег все еще шел, гуще, чем раньше, а что за месяц у нас, собственно говоря, на дворе? Ага, ноябрь. Снег наводил на мысль о Рождестве, вот Тайтингер и подумал: до Рождества все образуется! Этой ночью он спал хорошо — спокойно и без снов.
Наутро снег лежал уже сугробами, плотный и смерзшийся. Копыта Пилада, оседланного для ротмистра сегодня, опасно скользили по расчищенной булыжной мостовой, а сам ротмистр, в седле, испытывал сентиментальную грусть от предстоящей разлуки с жеребцом. Трубы звучали приглушенно, сдержанно, под сурдинку. «Пилад, — пробормотал ротмистр, спешившись на плацу, — Пилад, это в последний раз!» Он похлопал коня по холке, достал кусок сахару из патронташа, сунул его в зубы животному и долго продержал ладонь раскрытой возле теплых мягких губ и большого благодарного обжигающе прохладного языка. Он чувствовал, что не сможет сегодня еще и вернуться верхом на Пиладе в казарму. И приказал вахмистру отвести коня. Командование эскадроном он передал старшему лейтенанту Жоху. В перерыве, около десяти утра, отметился на увольнение у майора Фестечича и быстро зашагал по направлению к городу, ускоряя шаг и производя как можно больше шума, чтобы заглушить грусть и легкий страх перед письмами, которые, скорее всего, ожидали его в окошечке почты с надписью: «До востребования».
