Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

Йозеф Рот

Сказка 1002-й ночи

Весной 18… года занемог Шах-ин-шах, святой, порфирородный и великий монарх, безграничный повелитель и государь всех стран и краев Персидской империи. Такого недуга он прежде не ведал.

Прославленнейшие врачи империи болезнь его объяснить не умели. Шах-ин-шах был обеспокоен и удручен.

В одну из бессонных ночей велел он явиться старшему евнуху Патоминосу, который был мудр и знал мир, хотя никогда не покидал двора. К нему государь обратился так:

— Я болен, друг Патоминос. Боюсь, очень болен. Врач говорит, что я здоров, но я ему не верю. А ты, Патоминос, веришь ли ты ему?

— Нет, я ему тоже не верю!

— Значит, и ты считаешь, что я тяжко болен?

— Тяжко болен — нет, в это я не верю, — возразил Патоминос. — Но болен! Пожалуй, что так, господин. Потому что болезни бывают разные. И не всякую разглядят врачи, обученные лишь тому, чтобы учитывать болезни телесных органов. Но что проку человеку от здорового тела, со здоровыми органами, если душа его тоскует?

— А откуда ты знаешь, что я тоскую?

— Я не знаю, но предположить осмеливаюсь.

— А о чем я тоскую?

— На такой вопрос, — возразил Патоминос, — так сразу и не ответишь. Надо подумать. — Евнух Патоминос сделал вид, будто призадумался, а затем сказал: — Господин, ты тоскуешь об экзотических странах. О странах Европы, например.

— О долгом путешествии?

— О коротком путешествии, господин! Короткие путешествия сулят больше радостей, чем долгие. А долгие путешествия утомляют.

— И куда же?

— Господин, — начал евнух, — в Европе много стран и все они разные. Все зависит от того, чего, собственно, в этих странах ищешь.

— А как ты думаешь, чего следовало бы мне искать, Патоминос?

— Господин, — сказал евнух, — столь жалкий человек, как я, не знает, чего мог бы искать великий властитель.

— Патоминос, — сказал шах, — ты знаешь, что я уже несколько недель не прикасаюсь к женщине.

— Я знаю это, господин, — произнес Патоминос.

— И ты полагаешь, Патоминос, что такое подобает здоровому человеку?

— Господин… — И согбенный евнух встал чуть прямее. — Необходимо признать, что люди особого склада, вроде меня, плохо разбираются в таких вещах.

— Вам можно только позавидовать.

— Да… — И евнух встал в полный рост. — Полноценных мужчин я жалею от всей души.

— Почему же ты нас жалеешь, Патоминос?

— По многим причинам, — ответил евнух, — в особенности же потому, что ими владеет желание перемен. Ложное желание, господин, потому что перемен не существует в природе.

— И ты хочешь сказать, что мне надо отправиться в путешествие, чтобы удовлетворить желание перемен?

— Да, господин, — ответил Патоминос, — чтобы убедиться в том, что перемен не существует в природе.

— И одно это убеждение меня исцелит?

— Не само убеждение, господин, а переживания и ощущения, необходимые для того, чтобы к этому убеждению прийти.

— А сам-то ты как пришел к такому выводу, Патоминос?

— Благодаря тому, что меня оскопили, — ответил евнух и вновь принял смиренную и согбенную позу.

Он посоветовал Шах-ин-шаху отправиться в дальний путь. И целью его назвал Вену. И властелин вспомнил: «Когда-то, давным-давно, магометане там уже побывали».

— В тот раз, господин, им, к сожалению, не удалось войти в город. Иначе на башне Стефана красовался бы нынче не крест, а наш полумесяц!

— Это было, и прошло, и быльем поросло. С императором Австрии мы живем в мире и согласии.

— Именно так, господин!

— Едем! — повелел шах. — Уведомить министров двора!

И все произошло, как им было велено.

Сначала в вагоне первого класса, а затем в кормовой части корабля восседал, владычествуя над шахскими женами, старший евнух Кало Патоминос. Сориентировавшись по багрово-красному заходящему солнцу, он расстилал ковер, бросался наземь и принимался молиться. Инкогнито прошли мимо Константинополя.

Море было кротким, как дитя. Корабль медленным нежным ходом стремился в синюю ночь и сам походил на младенца.

Несколько дней кружил венценосный корабль шаха по синему морю. Ибо никто не дерзал известить властителя о том, что надо дождаться ответа персидского посланника в Вене. Уже через тридцать шесть часов начал шах проявлять первые признаки нетерпения. Хотя курс корабля был безразличен монарху, он все же не мог в конце концов не заметить, что перед глазами вновь и вновь проплывает один и тот же участок суши. Тот самый, который вроде бы уже миновали. Постепенно шаху стало казаться странным, что столь мощному кораблю требуется так много времени, чтобы пересечь такое маленькое море. Он призвал к себе великого визиря и дал понять, что раздражен черепашьей медлительностью плавания. Именно дал понять, а не сказал напрямую. Ибо, не доверяя ни единому из своих слуг, даже находясь на твердой почве, доверял им еще менее на зыбком морском просторе. Конечно, и на море ты в руке Божьей, но ведь в какой-то мере — и в руках капитана. И вообще, стоило шаху подумать о капитане — и он впадал в определенное беспокойство. Этот капитан шаху сильно не нравился, а особо не нравилось то, что он не мог вспомнить, попадался ли тот ему на глаза когда-либо раньше. Ибо шах был в высшей степени мнителен. Даже собственных сородичей и приближенных подозревал он всегда, причем в самом худшем; что же сказать о человеке, которого он не встречал ранее или не мог вспомнить? Да, он был настолько мнителен, что старался не давать повода эту мнительность распознать, пребывая в свойственной многим могущественным властелинам наивной уверенности, будто они хитрее своих клевретов. Поэтому и сейчас он лишь осторожно дал понять великому визирю, что затянувшееся и явно бессмысленное плавание ему в некотором роде не по нутру. А великий визирь, мгновенно распознав очередной приступ августейшей мнительности, разумеется, и виду не подал, что обо всем догадался.

— Государь, — сказал великий визирь, — и для меня непостижимо, почему нам потребовалось столько времени на переправу.

— Вот именно, — подхватил шах, словно сам обратил на это внимание только благодаря подсказке великого визиря, — ты совершенно прав: почему мы плывем так медленно?

— Этот вопрос следует переадресовать капитану, — сказал великий визирь.

Явился капитан, и шах спросил у него:

— Когда же мы наконец достигнем берега?

— Всемогущий государь, — ответствовал капитан, — жизнь Вашего Величества — вот что для нас священно! Священней, чем жизнь наших детей, священней, чем жизнь наших матерей, священней, чем свет наших очей… Каким бы мирным ни казалось море сейчас, приборы наши предвещают бурю. А когда Ваше Величество на борту, бдительность наша должна возрасти тысячекратно! Ибо что важнее для нас, для нашей страны, для всего мира, нежели священная жизнь Вашего Величества? А приборы, Ваше Величество, увы, предвещают бурю!

Шах вознес очи горе. Небо было голубым, ослепительным, оно напоминало туго натянутый парус. И шах подумал, что капитан его обманывает. Но этого не сказал. А сказал лишь одно:

— Мне кажется, капитан, что твои приборы никуда не годятся!

— Разумеется, Ваше Величество, — поспешил капитан с ответом. — На приборы иногда нельзя полагаться!

— Как и на тебя, капитан, — заметил шах.

И тут он обнаружил у самого горизонта крошечное белое облачко.

Точнее, не облачко даже, а намек на облачко, легкий, как чадра. И капитан увидел облачко в тот же миг, что и шах, — и сразу его охватила надежда на то, что на помощь ему пришло само провидение — а значит, он сам, его ложь и его изолгавшиеся приборы будут оправданы перед лицом повелителя всех правоверных.

Но все произошло ровно наоборот. Ибо в ответ на появление легкого, как птичье перо, облачка, шах налился тяжелым, как свинец, гневом. Он уже было возрадовался тому, что поймал великого визиря и капитана на подлой лжи, а тут, откуда ни возьмись, в небе появилось облачко (а ведь такое облачко запросто может превратиться в самую настоящую тучу!), чтобы тем самым подтвердить показания лживых приборов! Со свирепой сосредоточенностью следил шах за беспрестанно меняющимися формами облака. Вскоре оно разрыхлилось. Ветер обтрепал его по бокам. Но затем сгустилось еще плотнее. Как будто чадру скомкали в кулаке. И вот оно вытянулось в длину, потемнело и затвердело. Капитан все еще стоял за спиной у шаха. Он тоже наблюдал за метаморфозами, которые претерпевало облако, — но, разумеется, не с досадой, а со все усиливающейся надеждой. Но увы! Он надеялся понапрасну. Резко и яростно повернулся к нему властелин — и лик его показался капитану чреватой дождем и градом лиловой тучей.

— Все вы заблуждаетесь, — начал могущественный государь тихим, почти беззвучным голосом, который зародился, казалось, в непроглядных безднах его души. — Все вы заблуждаетесь, полагая, будто я не вижу вас с вашими уловками насквозь. Правды ты мне не говоришь! Несешь вздор о своих приборах! Что за бурю они предсказывают? Мои собственные глаза меня пока не обманывают, а они не хуже твоих приборов. Небо, куда ни глянь, синее и безоблачное, редко я видывал такое синее и безоблачное небо. Раскрой глаза, капитан! И сам скажи, видишь ли ты хоть одно облако, хоть одно крошечное облачко на горизонте?