Батист Болье - Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
Чуточку рома в овощной супчик, глоток в йогурт, внутримышечная инъекция в апельсин. Не испытываешь никаких угрызений совести и пьешь, сохраняя ощущение, что ты благоразумный человек, приверженец здорового питания. Блюда и вправду выглядят тоскливо, зато в финале – праздник. До того, как я придумал вечеринки под маскировкой, мне никогда не приходилось пить в таких количествах травяной чай и поглощать столько обезжиренного йогурта…
В тот вечер Амели совсем пала духом: прием пациентов окончательно выбил ее из колеи. Нужно было выговориться, выбросить все из головы, но никак не получалось, и капелька рома пришлась кстати. Амели разрыдалась. Я сел рядом, обнял и дал ей поплакать вволю.
Утром около восьми часов к Амели в кабинет пришел на прием мужчина:
– Мне нужно оформить документы.
И стал объяснять содержание этих документов:
– Это произошло шестнадцать лет назад. Мы с супругой не могли иметь детей и усыновили мальчика сербского происхождения. После этого у моей жены словно сняли блокировку: у нас один за другим появилось двое детей. Теперь уже наших собственных.
Потом мужчина вкратце описал те шестнадцать лет, когда они были приемными родителями:
– В школе – полный провал. Драки. Кража в магазине. Не его братья, нет, только он. Потом начал пить. Потом мы поняли, что он употребляет наркотики. Тяжелые наркотики.
Моя коллега замолчала, судорожно сглотнула слюну.
Он продолжал:
– Жене, конечно, ничего не было известно, но я знал, как он добывал наркоту. Да, я знал… – Он хлопнул ладонью по столу с важным видом. – Он занимался проституцией.
Амели все больше сжималась, сидя на стуле напротив него.
– Чего вы от меня хотите?
– Справку о том, что он не наш биологический ребенок.
– Зачем?
– Месяц назад он покончил с собой. Мы хотим, чтобы он не значился в нашей семейной книжке[30].
Снова наступило молчание.
– Он умер дважды, – тихо проговорила Амели.
Она вытерла слезы тыльной стороной ладони. Я протянул ей усовершенствованный апельсин и воспользовался минутой откровенности, чтобы в свою очередь излить душу:
– Пациентка с шестого этажа… У меня в голове сплошная путаница.
– Не нужно ничего говорить. Ты к ней привязался, ты здесь ради нее – и точка. Если у тебя не хватит сил, мы тебя подменим. Мы, наши руководители, Фабьенн, Брижит, все. Тебе нужно развязать этот узел. А пока он не развяжется, будем вместе, в одной лодке.
Она прикоснулась к моему локтю. Я вздрогнул:
– У тебя руки холодные.
– Руки холодные, сердце горячее.
– Может, взять отпуск?
– Уехать? Но тебе нужно поддерживать огонь.
– Я ведь все время думаю: “Я учился, у нас полно книг, целая куча книг, набитых научными терминами. Должно же быть среди всей этой абракадабры хоть несколько слов, которые подсказали бы мне, как ее лечить”.
Амели… Когда она говорит, ее слушают даже старики. У нее нет недостатков, ни единого слабого места в доспехах. Умная, блестящая, красивая, нежная. Все ей удается. Есть еще Бланш: у нее ничего не получается. Есть Фроттис: она боится старости. И есть Амели: у нее нет никаких слабостей. Обычно такие люди раздражают. Она – нет.
– Давай я расскажу тебе, как мне стало понятно, что книги не дают ответы на все вопросы. Ей было девятнадцать, звали ее Камелия Дона. Ее прислал лечащий врач: боли в груди. Она сильно кашляла. А еще чувствовала утомление. Уже несколько недель. Решила, что это из-за экзаменов: стресс, наруше ния сна.
Амели помолчала, глотнула чаю и снова заговорила:
– На снимке: опухоль легкого. Сделали бронхоскопию с биопсией, рентген в разных проекциях и МРТ: инвазивная саркома со сдавлением органов средостения.
Эти термины на вид сложные, но если поменять местами буквы, получится: “через несколько дней девушка умрет”. Очень просто.
Амели поняла: она никогда не добьется того, чтобы “девушка поправилась, сдала экзамены, вышла замуж, родила детей, была счастлива / несчастлива, дожила до глубокой старости и умерла в окружении своих кошек”.
Буквы – это буквы, и можно сколько угодно тасовать их так и сяк, они никуда не денутся и смысл их не отменить.
– Я была наивной, все спрашивала у шефов: “А если удалить легкое?” Я взбунтовалась. Смириться? Сразу? Невозможно! Я твердила: “Надо что-то ДЕЛАТЬ”.
Она снова замолчала, снова глотнула чаю и продолжала:
– Мы ничего не сумели сделать. Она умерла. Я не знаю… не понимаю…
Смерть других людей – это зеркало, в котором отражается наша собственная уязвимость. Может, поэтому и становишься медиком: из всех представителей рода человеческого врачи, наверное, больше других страшатся смерти.
В разгар веселья появилась Фроттис. Когда настроение никудышное, Фроттис – козырная карта. Она самая забавная из интернов. Склоняет голову набок, слегка пожимает плечами – и вот уже готова рассказать какую-нибудь милую историю.
– У вас такие кислые рожи, просто ужас, вы прям как детеныши тюленей на тонущей льдине.
Ее взгляд упал на апельсин.
– Как? У вас вечеринка под маскировкой, а мне ничего не сказали? Хоть супчика-то оставили?
Я указал ей глазами на холодильник. Совершая бросок, она проговорила:
– Вы НИ ЗА ЧТО не поверите, что случилось утром с Пуссеном. НИ ЗА ЧТО! Сегодня же четверг, в оперблоке – канюли и компания.
Образное выражение. По четвергам операционный блок полностью отведен под липосакцию. Шеф Биток, сама деликатность и утонченность, вошел в операционную. Обнаженная пациентка лежала на животе. Биток, увидев анестезиолога на низком старте, решил, что коктейль, приготовленный коллегой, уже подействовал. Большая ошибка: он забыл главное правило медицины – внешность обманчива. Биток подошел к столу и на глазах у окаменевшего от ужаса Пуссена поднял лапищу, словно ламантин свой ласт в период спаривания, и увесисто шлепнул пациентку по пышному заду, приговаривая: “Какая толстая попа у носорога! В саванне еды на всех хватает!” Перепуганная пациентка шевельнула ручкой и шепнула анестезиологу: “Нельзя ли мне все-таки общий наркоз?”
– На самом деле наши хирурги – настоящие поэты, – провозгласила Фроттис.
Я прыснул и немедленно записал эту историю. Для пациентки из седьмой палаты. Она обожает мои истории. Похоже, ее сын никогда не рассказывает ей о том, что происходит у него в больнице. Значит, рассказывать буду я: о медсестрах, врачах, сиделках, стоматологах, физиотерапевтах – какая разница, все мы похожи.
23 часа,
в общежитии интернов
– Сегодня утром одна пациентка привела ко мне своих детей с насморком, – продолжала Фроттис. – Я ей говорю, что это “скорая”, а не кабинет семейного доктора. Пусть пойдет к лечащему врачу. Она отвечает: “Я так и сделала”.
Мамочка привела к врачу своих ребятишек трех и семи лет. Приемная была битком набита. Доктор опоздал на два часа.
Дверь отворилась. “Месье Татийон, ваша очередь”, – позвал врач. Месье Татийон поднялся, продефилировал мимо Мамочки и, входя в кабинет, бросил: “Между прочим, вы опоздали на два часа”.
Толпа заволновалась. Врач, указав пациенту на дверь, проговорил: “Выйдите!” – “Что?” – “Я вам сказал, выйдите немедленно. Придете в другой раз”.
Врач окинул взглядом очередь в приемной и произнес: “Я тут подумал. Уходите все. Выметайтесь отсюда! Видеть вас не хочу. Всех! Достали. Не могу больше. Идите вон и не возвращайтесь в мой ка бинет”.
Толпа снова заволновалась. Никто не сдвинулся с места. Врач заорал: “ВЫ ГЛУХИЕ? Я СКАЗАЛ, ВЫМЕТАЙТЕСЬ ВСЕ ОТСЮДА! ВЫМЕТАЙТЕСЬ! БЫСТРО! ВОН! ВСЕ!”
Доктор сорвал с руки часы, бросил их на пол и принялся яростно топтать.
Мамочка подхватила своих чад и смылась.
Пока я их осматривала, она повторяла в испуге: “Нет, я туда больше не пойду!”
– Я бы на ее месте тоже не пошел, – одобрительно произнес Пуссен.
– Врачи тоже могут заболеть. Горят на работе, – пояснила Амели. – А кто будет лечить врачей? Кошмар какой-то, burn out[31]. Что вы сделаете, если лет через двадцать – тридцать однажды утром встанете, чтобы идти на работу, и испытаете отвращение? Посмотрите на наших шефов: им уже все до ручки. Или до лампочки. Некоторые – законченные циники. Другие в депрессии. А кое-кто на грани самоубийства…
– Шеф Покахонтас вам не рассказывала, как тоже выгорела изнутри?
Все повернулись ко мне, удивленно вытаращив глаза.
– В те дни шеф Покахонтас была на пределе: она не могла понять, почему одним пациентам удается выкарабкаться, а другие уходят, ускользают, словно песок сквозь пальцы. Она все меньше понимала, чем занимается. Вставать утром, пытаться отсрочить неизбежное, прилагая неимоверные усилия, ложиться спать и назавтра начинать все сызнова. Покахонтас казалось, что она каждый день вкатывает в гору невероятно тяжелое ядро, а вечером видит, как оно скатывается вниз по другому склону горы. Однажды она взяла в больничной аптеке “что нужно” и спрятала в кармане халата.
