Вацлав Михальский - Прощеное воскресение

— Вот ваша палатка, — показал Папиков Адаму и Александре. — Все, спим.

Они вошли в новенькую, терпко пахнущую брезентом, по-генеральски просторную, обустроенную палатку и закрыли за собой полог. Александра ни о чем не расспрашивала Адама, а он, в свою очередь, не задавал ей никаких вопросов. Не до разговоров им было. Живые, молодые, здоровые, наедине друг с другом. Близко. Ближе некуда. Оказывается, они, как были когда-то очень близкими, так и остались. Оказывается, и память сердца, и память тела ничего не забыли. А тех шести лет, что они прожили врозь, просто не было.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

О счастье мы всегда лишь вспоминаем…

XX

Некоторые считали графиню Марию Александровну Мерзловскую слишком независимой, слишком удачливой, бесстрашной, одаренной многими талантами, наконец слишком правильной в том смысле, что за ней не прослеживалось никаких тайных пороков и даже просто житейских грешков, которые бы примирили с ней многих. К тому же она была красива, здорова, богата да еще и не кичилась ни тем, ни другим, ни третьим. Нет, это было уж слишком! Все это вместе взятое не могло не раздражать завистников, а в особенности завистниц. Ходили слухи, что за графиней стоят большие деньги какого-то таинственного покровителя, наверное, американца, поскольку местный ни разу не мелькнул ни в тунизийском, ни во французском круге ее общения, хотя и американский тоже не мелькал. Мелькал не мелькал, а молве нужно от чего-то отталкиваться, она закрепила за Марией Александровной американского покровителя, и все как бы сразу стало понятным и объяснимым, все не все, но, во всяком случае, многое в ее поведении. «Конечно, с таким американским дядюшкой…» — поджимая губы, судачили досужие дамы в окружении графини Мерзловской, и всем было легче от того, что они разгадали секрет ее успеха, из чего следовало, что будь у каждой из них такой же «американский дядюшка», то и они вознеслись бы никак не ниже русской графини.

Среди многих законов бытия есть и такие, которые еще не расчислены учеными, не разложены по полочкам, не поддаются анализу, но которые тем не менее правят миром. Например, если людская молва прилепила какой-то ярлык, то от него не отмоешься на этом свете. А бывает и так, что походя брошенное слово однажды материализуется, становится явью.

При всей видимой открытости ее характера, при всей веселости, неиссякаемой любознательности, доброй энергии и самом благожелательном внимании к окружающему миру Мария Александровна умудрялась быть человеком, застегнутым на все пуговицы, — и для чужих, и для своих в равной степени. Самым непринужденным образом она со всеми держала дистанцию — хоть с близкими, хоть с дальними, хоть с мужчинами и женщинами, хоть с детьми. Даже ее любимец пес Фунтик и тот не позволял с ней никакого амикошонства. Да что там Фунтик — любая одежная щетка чувствовала себя при ней мобилизованной, служила ей верно и даже не пыталась подеваться куда-нибудь ни с того ни с сего.

Со дня окончания Второй мировой войны минуло три полных года. Жизнь энергично накатывала колею мирной повседневности. Все затронутые войной страны быстро залечивали раны. Особенно быстро Франция, оставшаяся после немецкой оккупации не слишком разоренной, благодаря самоотверженному мужеству маршала Петена, добровольно и сознательно принявшего на себя позор не желавшей воевать нации; Франция, вдруг удивительным образом ставшая вновь великой державой благодаря политическому гению де Голля. Франция, всю войну проведшая в полуоккупации и полной вассальной зависимости от Германии из-за многоходовых политических комбинаций генерала де Голля даже получила свою долю репарации и свою оккупационную зону в поверженной другими Германии, вошла в Совет Безопасности как страна-победительница наряду с СССР, США и Англией.

Шел октябрь 1948 года.

Маршал Петен сидел в тюрьме на острове Йе, что в Атлантическом океане, в двадцати километрах от берегов Франции. Маршал сидел в одиночке. А в те полчаса, что отводились ему для прогулки, тюремные надзиратели даже не давали ему возможности хоть разок взглянуть в сторону родного берега. Надзиратели не пускали девяностодвухлетнего старика на тот клочок тюремного двора, откуда было видно, как катит океан свои вскипающие волны к пределам дважды спасенной им родины.

Шарль Андре Жозеф Мари де Голль в своем небогатом домике в Коломбэ (кормился с семьей на пенсию полковника, поскольку в генеральской должности он так и не был никогда утвержден официально) раскладывал пасьянсы, памятуя о том, что «пасьянс» по-французски — «терпение». Раскладывал бесконечные пасьянсы и терпеливо ждал у моря погоды, ждал, когда ветер славы снова подует в его паруса и Франция опять вспомнит о нем. А ждать ему было предначертано судьбой 12 лет.[21]

Знаменитый парижский сад Тюильри нравился Фунтику, он обожал его посыпанные толченым кирпичом красноватые аллеи. Фунтика пьянили сотни запахов, налетавшие на него в саду, он шалел от восторга, но все-таки не забывал строго метить достояние Францию как свою собственность.[22]

Сад Тюильри был красив в любое время года, а весною и осенью особенно. Конечно, Мария Александровна не могла читать книгу своего соплеменника и ровесника Дмитрия Сергеевича Лихачева «Поэзия садов» хотя бы потому, что тогда она еще не была написана. В том числе и раздел этой книги «Сады классицизма», где разбираются работы Ленотра. А если бы прочитала, то удивилась и порадовалась бы тому, как схожи их представления о поэзии садово-паркового искусства. Да, это была в искусстве отдельная живая и сильная ветвь. И Мария Александровна чувствовала ее красоту, а значит, и осмысленность и право на существование, даже функциональность, которая состояла в том, чтобы поднимать душу прохожего над бренностью мира.

Царившая в саду Тюильри гармония наполняла душу Марии Александровны умиротворением. Ей думалось как-то обо всем сразу, обо всей ее счастливой и яркой на посторонний взгляд, а по существу, довольно зажатой и покалеченной жизни, в которой не было главного — родных и Родины. Стал для нее родным Антуан, но он ушел навсегда, взорвался в небе даже и не своей любимой Франции, а чужой ему Англии; стала родной Ульяна, но она утонула в мутных водах реки, которая-то и рекой бывает считанные дни в году.

Теперь вот Бог послал ей тетю Нюсю, и она опять счастлива, что кто-то ждет ее дома, что можно поговорить о далекой Родине, посмеяться русским и украинским прибауткам, которых тетя Нюся знает сотни, «поспивать» с ней песни долгими зимними вечерами. Ах, как хорошо они спивали!

Нич така мисячна,Зоряна ясная,Видно, хоч голки збирай…

Тогда, в 1948 году, в Париже жили преимущественно французы, а в СССР русские, украинцы, белорусы считались кровными братьями, и никто не оспаривал это во имя своих маленьких политических амбиций. Если бы тогда сказали Марии Александровне, что еще на ее веку Россия, Украина и Белоруссия превратятся в разные государства, то она бы пришла в большое недоумение и сказала бы об этом так, как говаривал ее папа, градоначальник города Николаева: «Бред сивой кобылы!»

Сегодня утром, 8 октября 1948 года, по радио передали, что в ночь с шестого на седьмое в СССР, в столице Туркмении Ашхабаде, произошло землетрясение силой около десяти баллов по шкале Рихтера. Как сказали по радио: «Имеют место многочисленные человеческие жертвы и тотальные разрушения». Никогда прежде Мария Александровна не слышала об этом городе, но почему-то сообщение Франс Пресс не выходило у нее из головы, и она даже пыталась представить себе разрушенный город. Увы, ничего из этого не получалось, перед ее мысленным взором мелькала только картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи», с детства знакомая по репродукциям и копиям. Копия этой картины, притом весьма хорошего качества, почему-то даже висела в офицерском морском собрании Николаева, в том самом, где «суфлер Маруся», бывало, сидела в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке с текстом чеховских «Трех сестер» и слабенькой электрической лампочкой, направленной внутри будки строго на текст.

С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.