Владимир Микушевич - Будущий год
Бирюков стыдился своей начитанности и болезненно поморщился, поймав себя на очередной неуместной литературной параллели. Ему вспомнилась рыжая Зефхен, дочь палача из мемуаров Генриха Гейне, когда в гостиничном холле он встретился с Людмилой Семеновной Праховой. Пышная рыжеватая блондинка внешне действительно походила на располневшую Зефхен, но, стоило Бирюкову заговорить с ней, как он убедился, насколько неуместна литературная параллель. Зефхен была песенница, а из Людмилы Праховой ему не удалось извлечь практически ничего, кроме всхлипывающих междометий. Бирюков никак не мог понять, о какой бабушке она лепечет, «Папушка, папушка», — оказывается, повторяла она, называя так убитого Прахова. Нелегко было сообразить, о каком деньке она назойливо упоминает. Деньком Зефхен Прахова называла своего сына Дениса. Она же мать-одиночка. Папушка заменял Деньку отца и бабушку. А теперь Денек совсем от рук отбился. Школу даже пропускает.
Бирюков спросил ее о Митрофанове. Людмила покраснела сквозь румяна и пролепетала, что папушка был против из-за Денька. А вообще она ходила в больницу навестить Митрофанова, но он не захотел с ней разговаривать.
— Вы знаете, что Митрофанов считает, будто в него стрелял ваш отец? — осведомился Бирюков и сразу же пожалел о своем вопросе. Людмила отшатнулась и вся налилась слезами.
— Как? Папушка? Да он мухи не обидит… не обидел… не обижал… — Эта женщина не умела связать двух слов, но тело ее было красноречиво. Она не содрогнулась, она именно всколыхнулась, и Бирюков понял, почему она казалась Митрофанову необыкновенно привлекательной. Тело Людмилы говорило; оно вторило междометиям, перечило словам и в самом несоответствии сказанного и невольно высказанного было что-то наигранное, — расчетливая, но неумелая скрытность.
— А ружье у Семена Порфирьевича было? — спросил Бирюков. — Какое там ружье, — опять всколыхнулась в ответ Людмила. — Был он когда-то награжден ружьем, именным, охотничьим, но его давно уже нет… куда-то запропастилось…
— Постарайтесь вспомнить, когда вы видели ружье в последний раз.
— Да никак весной, когда папушка с Деньком за город собирались…
— Зачем они ездили за город?
— Гулять.
— А зачем ружье брали?
— Да не брали они… или брали… Папушка за городом ворон стрелял.
— Вы с ними никогда за город не ездили?
— Никогда… Мне же некогда, да и папушка ездить перестал… У него было прединсультное состояние…
— Не было ли у него каких-нибудь неприятностей в последнее время? Писем? Телефонных звонков? Встреч?
— Да никто ему давным-давно не звонил. А заходил к нам только Митрофанов.
— Не было ли у Семена Порфирьевича врагов среди соседей?
— Да что вы? Мы и не знакомы абсолютно ни с кем…
— Вы разрешите мне осмотреть вашу квартиру?
— Приходите!
— Когда?
— Я завтра выходная.
Бирюков подумал, что и с Деньком не худо было бы познакомиться сначала на нейтральной территории, и на другое утро отправился в школу. Но Денёк отсутствовал. Учительница сказала, что он часто пропускает уроки.
— А пока дед был жив, он аккуратнее посещал уроки?
— Ни одного не пропускал, но все равно учился плохо.
— Вы мать в школу вызывали?
— Вызывала, но вместо нее приходил дед.
— И что?
— Сказал, что мы сами виноваты. Дело учеников — ходить в школу, наше дело — учить.
— Какое вообще впечатление произвел на вас Семен Порфирьевич?
— Не он один такой…
Бирюков стоял перед домом 4 на улице Красных комиссаров. Дом был построен в форме буквы Г. Малое крыло перпендикулярно большому крылу. Очевидно, стреляли из малого крыла. Но из какого окна? Их несколько десятков. Число подстреленных превысило сорок человек, не считая кошек и собак Практически в каждой квартире имелось охотничье ружье. Как-никак, дом генеральский. Может быть, стреляет душевнобольной? А двор хорошо простреливается. Бирюков почувствовал себя мишенью. И в тот же миг грянул выстрел.
Бирюков инстинктивно бросился на асфальт. Мысль работала четко, но бесцельно и отрешенно. Выстрелит ли снайпер в лежачего? Сколько нужно времени, чтобы перезарядить ружье? Может быть, стоило бы забежать в ближайший подъезд? Или доползти до него? Это в ушах зазвенело или после выстрела послышался женский крик?
Но женский крик слышался уже в подъезде. Оттуда выбежала Людмила, вцепилась в его пиджак и втащила Бирюкова в подъезд. «Вы полежите здесь, а я сейчас помощь скорую вызову», — вся колыхалась она. Бирюков поднялся на ноги и сказал, что ему нужно позвонить по телефону. Людмила всплеснула руками. Бирюков воспользовался ее замешательством, вскочил в кабинку лифта и поднялся на девятый этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь, Бирюков быстро прошел на лоджию. Ружье лежало на виду. Бирюков разрядил его и вскрикнул от боли. Маленький, пухлый, белокурый мальчик впился ему в руку зубами.
— Отдай ружье.
— Ты стрелял?
— Не стрелял я! Отдай ружье!
— Ты зачем в деда стрелял?
— Он у меня ружье отнял. Отдай ружье!
— Кто тебя стрелять учил?
— Он… Сеняк…
— Какой синяк?
— Дед Сеняк…
Бирюков сообразил, что «Сеняк» происходит от «Сени». Денёк был записан «Семеновичем». Дед усыновил его.
— Где он учил тебя стрелять?
— Мы на пустырь ездили.
— Зачем же ты в людей стрелял?
— Дед заболел, и мы больше на пустырь не ездили.
— И что же?
— Дед на процедуры ходил, а я начал упражняться, чтобы не разучиться…
— И ты начал в людей стрелять?
— Сперва стрелял в кошек, в собак…
— А потом?
— Потом подумал, что в людей лучше.
— Как лучше?
— Сеняк говорил: стрелять их надо, они предатели.
— Кто предатели?
— Все они. Они предали тех, кто стрелял.
— И в Митрофанова ты стрелял?
— Я стрелял.
— Упражнялся?
— Противный он. Сеняк все говорил: я его пристрелю. Он хочет у нас квартиру оттягать и со Смакой спать. А я сам со Смакой спать хочу!
— Кто такая Смака?
В комнате послышался громкий всхлип.
— Она, мамка, — буркнул мальчишка, и Бирюков удивился, до чего он похож на свою мать: такой же пухлый, голубоглазый, но низкорослый, как дед.
— Ты что же, с матерью спал?
— Спал, когда маленький был. А потом с ней Сеняк стал спать.
— А дед знал, что ты собираешься в Митрофанова стрелять?
— Он все собирался сам в него стрелять. Все обещал, а не стрелял. А я взял и выстрелил…
— Деду ты об этом сказал?
— Он сам догадался. Отнял у меня ружье и пошел со Смакой спать. Сам пел: «Наши жены — ружья заряжены», а у меня ружье отнял. Ну, ничего, я нашел ключ, отпер шкаф и в него выстрелил.
— В деда?
— Он у меня ружье отнял… Он все равно скоро помер бы…
— И ты убил деда?
— Нет, не убил… Это не называется «убил»,… Сеняк говорил: безнадежно больных надо усыплять. А смертельно раненых товарищей он сам пристреливал…
— Зачем же ты в своих товарищей стрелял? Из пятого «Б»?
— Они надо мной смеялись.
— А в мать ты мог бы выстрелить?
— И выстрелю, если она мужиков водить будет. Ей Сеняк так и говорил. И ремнем ее учил.
— А тебя он тоже учил?
— Нет, меня он стрелять учил. Только ружье отнял. Сам же говорил: человек с ружьем. Еще песню пел.
— Какую песню?
Мальчик выпрямился во весь свой маленький рост и громко запел:
Наш паровоз, вперед лети,В коммуне остановка!Другого нет у нас пути!В руках у нас винтовка!
— Других песен ты не знаешь?
— Не знаю и знать не хочу. Отдай ружье!
— Меня хочешь пристрелить?
— И пристрелю! Выйду из колонии и все равно пристрелю. Так и знай!
Бирюкову стало жутко. Ему нередко в отчаянье угрожали изобличенные преступники, но что такое были их угрозы в сравнении с беспощадными голубыми глазенками этого вольного стрелка!
— Слушай, — сказал Бирюков, — ты знаешь, что в людей нельзя стрелять?
Голубые глаза широко раскрылись от удивления.
— Как нельзя? — спросил мальчик.
— Нельзя, нельзя… Тебе что же, никто этого не говорил?
— Никто, никогда. Все стреляют. И по телевизору, и в кино. А тех, кто не попал, расстреливают. Вот я не попал в тебя, и ты отнял у меня ружье. Ты бы расстрелял меня, но я еще маленький. Вот вырасту и пристрелю тебя.
Бирюков не знал, что сказать. Мальчик смотрел на него торжествующе:
— Да, да! Все равно пристрелю тебя когда-нибудь, так и знай.
И негромко, уверенно рассмеялся.
Калинка-малинка
Женя слышала, как Серго продирается сквозь колючие заросли, и подумала: зачем он так напролом, там ползком надо, весь поцарапается. Ей не хотелось вставать с жесткой, теплой земли. Вокруг сидели собаки и смотрели на нее в привычном ожидании. Женя вспомнила, как она стеснялась при них в первый раз, да и Серго стеснялся. «Тореадор, смелее», — донеслась мелодия клаксона с шоссе. Такие клаксоны давно уже вошли в моду, и владельцы машин сигналили звуками музыкальной классики или популярных песен. Делали они это подчас без всякой нужды, упиваясь искусством для искусства. Женя не знала классических опер, но мелодиями подсознательно наслаждалась.
