Денис Гуцко. - Без пути-следа
Хозяйские проверки проходили регулярно каждый понедельник, и регулярно каждый понедельник Митя был вынужден освежать декорации. Неизменное отсутствие жены, однако, вызывало подозрения: «Когда ж она бывает-то? Взглянуть бы». Праздный интерес чужого человека был неприятен. Но Митя уже втянулся в игру. Сначала трудно, ломая себя, затем спокойно и, наконец, с азартом.
Усыпить бдительность гражданки Прокофьевой, однако, оказалось задачей для него непосильной. Вскоре Мите пришлось изведать мощь ее праведного гнева. Склонность к слежке у нее была феноменальной, сын ее оказался мент.
— Маньяк, не иначе, — кричала гражданка Прокофьева на весь двор.
— Мама, идите в дом, разберемся, — ворчал сын, старший наряда.
От него жарко пахло семечками. По дороге, сидя рядом с Митей на заднем сидении «бобика», он увлеченно сплевывал шелуху на Митины колени. В приемнике, как полагается, были зарешеченные окна и массивный казенный стол, но вдоль стен почему-то — кинотеатровские откидные кресла, исписанные лаконичным фольклором. Милицейский капитан, дежурный, под смешки заинтересовавшегося историей наряда листал его паспорт, грубо шелестя страницами, будто и вовсе хотел порвать их, и спрашивал, спрашивал, брезгливо прикрикивая:
— Ммм… Чего-чего?! Выплюнь? изо рта, говори нормально. Где твоя жена, Мария Анатольевна Вакула, в девичестве эээ? как? Володина? Убил? Расчленил? Где спрятал, говори!
Митя краснел, кашлял.
— Чего-чего?! Громче!
В приемнике, в который то и дело вбегали, вводили, куда выкрикивали из коридора фамилии, добавляя к ним, будто титулы, матерные частицы, Митя рассказал все. Правду. Понукаемый дежурным капитаном, рассказал правду с подробностями.
С противными протокольными подробностями, которые никогда ничего не проясняют, которые швыряют под ноги публике твое несвежее белье и выставляют тебя голым посреди кабинета.
— И с ним уехала? В каком году, говоришь?.. Ммм… Значит, кинула отечественного производителя? Чао, чао, чао, дорогой!
Капитан, пятнисто румяный, словоохотливый, имел, очевидно, репутацию весельчака.
— А ребенка как вывезла?.. Ммм… Громче!
— Попросила с сыном повидаться, Москву ему показать. Отвез ей сына.
— Сам отвез?
— Сам.
— Ну, а из Москвы-то вывезла-то как? Если она уже фактически, как я понимаю, иностранка была?
— У ваших московских коллег надо спросить.
Эта фраза стоила ему ночи, проведенной в камере приемника. В углу дрожал протрезвевший пенсионер, в коридоре кого-то били, а Митя смотрел в темную стену и не спеша вспоминал то, что давно вспоминать себе запретил. Наверное, той ночью Митя окончательно и бесповоротно возненавидел правду. Что от нее, от правды? Счистить с жизни гладкую красивую кожуру, выложить добытый плод, пресный и бледный, на всеобщее обозрение. Берите, граждане, пробуйте. Правда — всегда для многих, для всех. Одна — для умника и полудурка. Налетай, кому приспичило! Любительница площадей и тысячеглазых аудиторий. Публичная девка, сделавшая карьеру революционерки. Правда? Иногда, понемногу. В лечебных целях. И не забывать, что это в принципе аморально.
Митя, конечно, со временем пришел в себя. Но нездоровой игрой увлекся непоправимо. Случилось так, что роман с фантомом вдохнул в него жизнь. Он стал стелить на двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день. Восьмого марта он отправился в «Ив Роше» и, нанюхавшись до оскомины, доведя продавщицу до трясучки, купил модную туалетную воду. Неизвестно, как долго бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю.
— Митенька!
— Люська!
Люсю он встретил в фойе театра. И эта новая встреча — после той, на ночной лестнице Бастилии — будто связала для него порвавшееся время.
— Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала.
— Она еще жива? Да, переехала. Давно уже.
— Какая ты — ух ты, какая ты! Как я рад тебя видеть!
— А ты почему без Марины?
Он не ответил ничего, бегло соорудил на лице неопределенное выражение и перевел разговор на другую тему.
Митя перестал наведываться к Люсе почти сразу после свадьбы. На свадьбу Люся пришла, но не в качестве дружка: Митин план действительно показался свадебной коллегии неуместным маскарадом. Как-то само собой вышло, что после свадьбы дружба пошла на убыль. Спохватываясь, Митя время от времени ездил на Братский, но скоро они с Люсей обнаружили, что совсем выросли из старой дружбы, а ничего нового впереди не наблюдалось. Пункт А без пункта Б. И нить оборвалась. Потом, как и у многих, приключилась нищета, как-то очень быстро выпотрошившая инстинкты не первой необходимости. Инстинкт общения этой операции подвергся в первую очередь. В самый разгар нищеты родился Ванечка. Митя по-настоящему вспомнил про Люсю только после того, как Ваня уехал к матери в Осло. Проснулся однажды утром и, не завтракая, будто куда-то опаздывал, торопливо и неаккуратно побрившись, отправился к ней. Но на Братском она уже не жила, Елена Петровна, ее мать, окончательно опустившаяся и обуглившаяся от алкоголя, ничего о ней не знала. И он не знал, где ее искать.
— Как я рад, Люсечка!
В театр Люся пришла одна. Как и Митя. Это как-то по-сиротски роднило. Он вдруг почувствовал, что хочет все-все ей рассказать — прямо сейчас, схватить за руку, утащить за портьеру гардероба и там, в шеренгах пустых шуб и пальто, рассказать все. Всю свою жизнь. Про то, как Марина? Про то, как Ваня?
— Я думал, я один тут такой, кто в одиночку в театр ходит.
— Тю, а я думала, что — я.
За это ее смешное «тю», сохранившееся с тех самых пор, Митя готов был ее расцеловать: хоть что-то осталось неизменным. Но не расцеловал.
Он ничего ей не рассказал — быть может, потому, что она больше не спрашивала. Весь антракт проболтали о какой-то ерунде, о прохрарирванных простынях бабы Зины, о Бастилии с ее нравами. Будто только эти древности соединяли их. Позже у него больше не возникало желания поделиться с Люсей всем-всем, и все сложилось так, как сложилось. Жаль стало разрушать свою уютную фата-моргану, отстроенную на голом месте, посреди непроходимой пустоты. Да и ради чего, ради той же затасканной правды? Митя сказал Люсе, что Марина в командировке.
Скоро после встречи в театре как-то очень незатейливо, будто это теперь само собой разумелось, они стали любовниками. К тому времени он настолько обжил сооруженный им мираж, что повел ее легко и уверенно — мимо несуществующей опасности быть застуканными вернувшейся в неурочный час Мариной, по запутанным тропинкам вымышленного адюльтера. Было совсем несложно убедить ее в том, что она — любовница. Вылепить человека из вакуума оказалось и вовсе делом плевым. Маринкины вещи, кочующие с ним с квартиры на квартиру, висели в шкафу. Ее поношенные тапочки стояли в прихожей. На кухне передник с припаленным краешком, в ванной разлохматившаяся зубная щетка и косметичка. Она здесь. Только что вышла, приезжает завтра. «Чем это так пахнет?» — «Утром приготовила рагу. Будешь?» Несколько следов тут и там — и обман завершен. Пара историй, сдвинутых из прошлого в настоящее. Вот он, фантом: повесил блузку на дверную ручку, бросил на кухне разонравившуюся помаду, забыл снять с батареи давным-давно высохшие колготки. Были, конечно, шероховатости, как без них. Самой трудной деталью фантома оказался именно гардероб.
— Слушай, она у тебя, как привидение.
— В смысле?
— Как тебе сказать? Вот вещи ее где, например? Одежда? Зимняя, например.
— Зимнюю она к маме все время отвозит. Я ей говорю: зачем опять отвозить за тридевять земель? А она все равно. Говорит, и так на баулах живем. А потом, знаешь, она же в разъездах все время. Так в сумке и хранит. У нее одежда-то вся: джинсы да ветровки. Сам удивляюсь, как она так умудряется? Никогда не распакует, не развесит. Настоящий геолог.
— Это оттого, что у вас детей нет, а вовсе не из-за геологии. И? давно хотела спросить… — Люся распахивала створки шифоньера. — Вот этот сарафан, юбка? такие за год до Потопа носили. Она что, это носит?
Митя мямлил многозначительно:
— Любимые вещи, так бывает, носишь и носишь и? носишь?
Но он любил поговорить с Людой о Марине.
— Недавно чуть не спалила, — заявлял он, трагически вздохнув и отведя глаза.
— Да?
— Ты кому-то звонила, телефон на газете записала. Она увидела. Чей, говорит, почерк? Пришлось сказать, что хозяйка заходила, звонила.
— А если у хозяйки спросит?
— Может, забудет. Та раньше, чем через месяц, не заявится.
— Она ревнивая?
— Да не сказал бы. К тому же я все это время никак не подавал повода для ревности. Это только с тобой? в первый раз.
Люся рассмеялась.
— Ой, Мить! Ну ты прям как девочка-целочка: в первый раз, в первый раз?
Оставались, конечно, шероховатости.?К начальнику Ворошиловской ПВС была отдельная очередь, компактная. Начальник приходил попозже. Они ждали его, сбившись в стайку возле узкой двустворчатой двери. Погода была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу. От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился, как в сауне, и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи обмахивались платочками. Какая-то женщина хлестала по щекам плачущую девочку.
