Мерсе Родореда - Площадь Диамант

В конце концов, мы пошли на ужин в бар к Висенсу. На Рите было платье светло-голубое и по голубому полю белые горошки. Весь вечер она сидела хмурая, хоть бы улыбнулась, и ни до чего не дотронулась. Нет, говорила, аппетита… И уже к концу, за десертом, когда официант перестал приносить и уносить тарелки, Висенс, бедный, сказал, вернее, пробормотал себе под нос — кто-то умеет понравиться девушке, а я вот — никак.

И этими словами ее разжалобил, взял. Согласилась стать его невестой. Но после их помолвки началась меж ними чуть не война. Сколько раз, бывало, скажет, все, не пойду замуж за Висенса, да ни за кого! И закроется у себя. Выходит на улицу, только когда ей в школу. И как сядет в автобус, — остановка почти напротив бара — Висенс к нам.

— То мне кажется, она меня любит, а пройдет день — другой — вижу, что нет. То радуется моим цветам, то смотреть не хочет.

Антони войдет в столовую, сядет за стол и ют отщипывать мох из букета. Он всякий раз утешал Висенса — Рита еще совсем молоденькая, она как ребенок. И Висенс говорил, что понимает, потому и терпит, но ведь всему есть предел, с ней никогда не знаешь, чего ждать через пять минут. Перед Ритиным приходом, можно сказать, сбегал.

Иногда к нам подсаживался Тони, он видел, как Висенс мучается и переживал за него. Мало-помалу Тони взял сторону Висенса и даже ссорился с Ритой из-за него — ну объездишь мир, и что?

Бывало, он с Антони заведет разговор о магазине, о всяких делах, что надо подкупить, как с расходами, я сразу ухожу, чтобы они вдвоем остались, войду на минутку и выйду, чем-нибудь своим займусь и не очень прислушиваюсь, о чем они толкуют. Но раз вечером уловила только одно слово — «солдаты» и встала, как в землю вросла. Антони ему говорит, что можно отслужить и в Барселоне, хотя и на год больше, а я слушаю и не понимаю — почему. Тони в ответ — пусть на год больше, зато в Барселоне, а не где-то там. И еще сказал — вы не удивляйтесь, меня в войну, когда я был совсем маленький, увезли в детский дом, чтобы с голоду не помер, и вот с тех пор я из своего дома — никуда, как помешался, все что угодно, но зато — дома, только дома, будто жучок в мебели. Это со мной давно и не пройдет никогда. И Антони ему — что ж, пусть в Барселоне. Вошел в столовую, увидел меня и говорит — скоро наш Тони наденет военную форму.

Рита сама назначила день свадьбы. Я, говорит, согласилась потому, что сил нет смотреть на Висенса, ходит как в воду опущенный, да и не хочу, чтобы говорили, что он из-за меня весь извелся. Сам-то молчит, никому ничего, но такой разнесчастный, что обо мне уже слава — злодейка бессердечная. И раз по его милости столько разговоров, надо соглашаться, а то еще останешься в старых девах, не дай Бог. Да, не вышло, значит, летать на самолетах, но зато с Висенсом не стыдно пойти в кино или в театр, он парень — интересный, это без спору, только обидно, что с нашей улицы и бар его под боком. Мы ей — почему, почему обидно, а она — не знаю, как объяснить, но посудите сами: идти замуж за парня со своей улицы, все равно, что за родственника. Вот если бы Висенс откуда-то издалека — другое дело. А здесь что такого романтического, необычного?

После помолвки почему-то все затянулось, но, наконец, начали готовиться к свадьбе. Два раза в неделю приходила к нам портниха, прямо ателье мод на дому. Висенс навещал нас и в те дни, когда Рита с портнихой занимались шитьем. У Риты, как он появится, сразу вид сердитый — жил бы далеко, не увидел бы ничего раньше времени. Висенс замечал, что Рита недовольна, но все равно приходил каждый день. Придет — лицо грустное, виноватое, сядет, посмотрит — все заняты, и уйдет, бедный. Потом и я оказалась лишняя, дескать, не так швы заделываю. Это я, родная мать! Вдвоем с портнихой все дошивали. И мне, выходит, снова в парк, который, по совести, давно прискучил. Знакомых там завела, а что из того, им лишь бы повздыхать надо мной — вон как о голубях тоскует, по ней видно. А у меня со временем отпала всякая охота сочинять рассказы про голубей и про голубятню. Это сначала придумывала, не остановишь…

Вспоминать вспоминала, но сама с собой. И как память подскажет, то с грустью, то нет, раз на раз не приходилось. Иной раз вспомню, как насиженные яйца трясла, чтобы птенцов погубить и ничего, только усмехнусь. В серые дни брала с собой зонтик. Увижу, бывало, в парке голубиное перышко, обязательно поддену зонтом и в землю закопаю. Встречу знакомую, мне — лишь бы не заговорила. Скажет — присядьте, посидим, а я — нет, спасибо, как сяду, вся сырость в спину и сразу кашель по ночам. Ей странно, но сказать нечего.

Я любила на деревья смотреть. Удивительно, как они вверх ногами живут, мне чудится, что ветви — это ноги, а листья — пальцы ног, и корнями, то есть, головой, деревья прогрызают землю, тянут соки, чтобы бежали по стволу от головы к ногам, то есть к веткам, все наоборот, значит, не так, как у людей. От дождя, от ветра, от птиц по листьям дрожь… Какие они зеленые, когда на свет Божий появляются, и как желтеют перед смертью!

Возвращаюсь домой, голова кружится, ни разу, чтоб не кружилась. Приду — в зале уже свет. Рита хмурая, все не по ней, портниха, видно, что устала. И Висенс возле них: сидит или стоит, порой уже не застану его. Антони непременно спросит, как мне гулялось. Тони, если дома, подсядет к Рите и смотрит, как они шьют с портнихой. Иногда ссорился с Ритой, до крика доходило: придет из казармы голодный, ему бы поесть, а Рита сидит-шьет и скажет с досадой — если их будут отрывать от дела, они ничего не успеют. Надо все до свадьбы приготовить, чтобы потом голову никому не морочить и жизни радоваться. Вон что говорила! Часто соберутся все за столом, едят и вот спорят, вот спорят, хоть бы сами знали о чем. Я сбрасывала туфли и садилась на софу, у них — спор, а у меня перед глазами листья, то живые, то мертвые, то пробиваются из почек вздохом зеленым, то молча наземь падают, а с верхушек — кружатся в воздухе, как голубиное перышко…

И вот, наконец, день свадьбы. Всю ночь моросил дождь, а когда собрались в церковь, хлынул стеной. Рита, как я и хотела, была вся в белом. Что за свадьба, если невеста не в белом и без фаты! Мы с Антони заодно отметили и нашу годовщину. Сеньора Энрикета — она, бедняжка, старела на глазах, — принесла в подарок Рите свою картину с хвостатыми лангустами. Ты, говорит, когда маленькая была, тебя от этой картины не оторвать… Антони открыл на Риту счет, невеста, сказал, должна быть с приданым. Висенс благодарил его, даже очень. Только, говорит, я бы на Рите женился безо всего. У Риты к свадьбе все было до мелочи. Свадьбу устроили у Висенса в банкетном зале, который стал очень вместительный, когда Висенс откупил тот парфюмерный магазинчик. По стенам повесили гирлянды из веток спаржи с бумажными розами, живые уже отцвели. К лампам привязали белые шелковые ленты и на конце у каждой — тоже искусственная роза. В зале для красоты зажгли красные фонарики. Официанты все с накрахмаленными воротниками, даже не знаю, как они, бедные, головы поворачивали. Родители Висенса приехали из Кадакеса, оба в черном, туфли блестят, как зеркальные. Дети и Антони с Висенсом уговорили меня сшить платье из переливчатого шелка, у него цвет, как у шампанского. И надеть длинную нить под жемчуг. Висенс сидел бледный, будто неживой. Еще бы, дождался, наконец, своего дня, а сколько раз слышал, что не дождется! Рита сначала расстроилась — фата под дождем намокла и шлейф платья тоже. Тони не успел в церковь и приехал в ресторан прямо из казармы. Так и танцевал в военной форме. Когда стало душно, включили вентиляторы и от них все бумажные розы зашуршали. Рита первый танец пошла танцевать с Антони старшим, и тот сразу сомлел, что тебе персик переспевший. Родители Висенса — мы до этого не были знакомы — подошли ко мне: рады с вами познакомиться, и я им — очень рада, очень рада. Они сказали, что их Висенс все время писал домой про Риту и про сеньору Наталию. После третьего танца Рита сняла фату, сказала — мешает и стала танцевать со всеми по очереди. Танцует, смеется, глаза сияют, головка назад откинута, а рукой край юбки поддерживает. И над верхней губой капельки пота, как жемчужинки. Когда Рита пошла танцевать с Антони старшим, сеньора Энрикета — на ней были серьги с сиреневыми камнями — наклонилась ко мне и шепчет: видел бы ее сейчас Кимет! И тут стали подходить гости, я кого знала, кого — нет: поздравляем, поздравляем Вас, сеньора Наталия. А когда я пошла танцевать с сыном, — подумать, уже в армии! — прижала свою ладонь, на которой стало столько черточек, столько линий, к его ладони, и перед глазами снова сломанная колонка из шариков в изголовье той кровати. Я высвободила руку, обвила его вокруг шеи и притянула к себе, а он с удивлением — ты что, и я со смехом — возьму сейчас и задушу! Когда танец кончился, бусы мои зацепились за пуговицу его гимнастерки, порвались и рассыпались. Гости давай их собирать — вот еще одна, сеньора Наталия, вот еще, еще, еще… Я их прячу в сумочку, а мне — вот еще, еще. Вальс я танцевала с Антони, и все стали кругом, потому что Висенс по просьбе Антони объявил гостям, что у нас сегодня годовщина свадьбы. И когда Висенс объявил вальс, Рита поцеловала меня, а потом вдруг быстро зашептала, что влюбилась в Висенса до смерти в первый же день, просто не хочет этого показывать, и пусть он ни за что не узнает, как она влюблена. Шепчет в самое ухо, а мне щекотно и горячо от ее дыхания.