Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради
Когда официантка появилась у другого столика, я ее окликнула. Она подошла, поджав губы.
— Рассчитайтесь с нами, пожалуйста. Сколько с нас?
Махмуд вскинул ладонь: они платят за все! Я запротестовала, он настаивал, но я добилась своего: выложила на стол двенадцать рублей с копейками. Никаких «на чай» официантке не дала, и так она нас наверняка обжулила.
— Все, Сонька! Пойдем.
Сонька жалобно скривила губы:
— Дава-ай еще посидим…
— Пошли, пошли! Хватит!
Максим вдруг стал грустным, даже бородка как-то обвисла. Он спросил, куда мы спешим. Я сама не знала куда. Было еще только девять с небольшим. В общежитии меня ждала комната на пять кроватей — шум, гам… Не будь Соньки и не разбушуйся она так, я бы задержалась и посмотрела, что выйдет дальше. Интересно, обнаглел бы Максим или нет? Я ничуть не боялась, у меня был опыт. Однажды я так треснула Федьку Луцишина по физиономии, как он, наверное, на своем ринге никогда не получал. Внешность у меня обманчивая. При росте метр шестьдесят восемь и довольно хрупком сложении могу за себя постоять, да, да.
Махмуд, сильно, по-моему, раздосадованный, повел Соньку из зала. Что он там ей шептал, не знаю. Мне было не до этого. Максим, спускаясь по лестнице, обнял меня за плечи и мягко так сказал:
— Послушай, пускай они едут сами. Вы же в разных местах живете. Махмуд ее проводит, я тебя. Идет?
— Нет, Максим. Я с ней поеду.
— Да зачем, чудачка? Махмуд порядочный человек. Доставит ее в целости и сохранности.
В эту минуту, честное слово, я пожалела, что связалась с Сонькой. Мне не хотелось от него уезжать. Пусть бы он меня проводил, пусть бы мы побродили по улицам… Какое воспоминание! Это не Федька Луцишин и К°… Трепливые языки… легковесные мозги… гитара… Все знаешь наперед, что скажут, где захохочут… У него даже рука была какая-то другая, умная, одухотворенная… Эх, Сонька!
Но я замотала головой: нет, нет! Да и зачем, действительно?
В вестибюле Сонька вдруг оттащила меня в сторону и забормотала:
— Ты поезжай, Ленка. Поезжай, ладно? Меня Махмуд проводит.
Я ушам своим не поверила. Ничего себе, разошлась!
— Черта с два! Вместе поедем.
— Ну, Ленка, ну че ты… Он хороший.
Махмуд услышал, подступил.
— Конечно я хороший. Без сомнения. Зачем опекунство, Леночка? — И взял Соньку под руку.
Я потянула ее к себе и отодрала от Махмуда. Меня вдруг злость взяла: за кого они нас принимают!
Максим стоял задумчивый и тихий.
До автобусной остановки они нас все-таки проводили, хотя и шли сзади. Сонька повесила нос и брела, как лунатик. Я ее поддерживала за руку и подбадривала тычками в бок.
Тротуары просохли, сильно пахли цветочные клумбы, ярко горели фонари.
Около остановки Максим тронул меня за плечо. Лицо у него было грустное и словно бы осунулось. Он был совершенно трезв.
— Послушай… если захочешь, позвони. Что-нибудь придумаем. Запишешь или запомнишь?
Я подумала: к чему записывать, к чему запоминать? Все равно ведь не позвоню. Он назвал номер и сказал; с девяти до шести. Рабочий телефон.
Рассерженный Махмуд стоял в стороне. К Соньке он не подошел.
— Позвонишь?
— Вряд ли…
Не люблю я обнадеживать.
2
Утром мы проснулись с Сонькой на одной кровати. Получилось так, что в автобусе она совсем раскисла, и я решила увести ее к себе в общежитие. Вахтерша всех в лицо не знала, пропустила, а девчонки в комнате похохотали над осоловелой Сонькой — и всё.
— Ну, мать, — грубовато сказала я ей, когда пробудились, — ты дала жизни!
Сонька свесила свои короткие и толстые ноги с кровати, помотала головой и, озираясь, пробормотала:
— Ой, Ленка, я сейчас умру.
— Ничего с тобой не сделается. Лучше скажи спасибо, что я вчера тебя утащила.
— Спасибо, Ленка! Ты настоящий человек. А я дура, ох и дура! Чтобы я еще хоть раз пошла в ресторан…
— Не зарекайся! — оборвала я ее, оставила наводить марафет, а сама отправилась вниз к вахтеру.
Там в вестибюле были почтовые ящики с номерами комнат. Я заглянула в свой — так и есть, телеграмма. Взяла — мне, срочная. Развернула и прочитала:
«Возвращайся домой. Деньги выслала главпочту востребования. Мать».
Несколько секунд я стояла в каком-то шоке. Больше всего меня поразила подпись. Не «мама», а именно «мать». Чуть ли не «мачеха»…
Только потом я заметила в деревянном гнезде еще одну телеграмму. Тоже — мне. Она была такая: «Поздравляю. Так тебе и надо. Отец».
Ну, тут все было в порядке. Я словно увидела его лицо — тяжелое, обрюзгшее, с мешками под глазами — и представила, как вчера вечером он шагал на почту, по дороге непременно заглянул в забегаловку, потом зло рвал телеграфный бланк пером.
Вахтерша посмотрела на меня из-за своего столика и спросила:
— Чему радуешься?
Оказывается, я громко рассмеялась.
Рассмешила меня наша семейная дипломатия. Ведь совершенно ясно было, что обсуждали они мою телеграмму сообща, наверняка со спорами: как со мной поступить, куда меня приткнуть, — пока отец не вскипел и не оборвал: «Хватит! Я ее предупреждал! Теперь пусть сама решает, не младенец!» — и помчался на почту. Мама ускользнула позже, тайком. Открыто против отца она никогда не смела идти.
Вахтерша опять окликнула меня:
— Эй, чего стряслось?
Теперь она увидела слезы на моих глазах. Действительно, я заревела. Сама не знаю отчего — от жалости к себе или от злости на них… Наверно, и от того и от другого. Но когда поднималась на третий этаж, привела свое лицо в порядок: слезы вытерла, нос высморкала. И с улыбкой вошла в комнату.
Одетая уже Сонька сидела на кровати, мрачная и нахохленная. Одна девчонка, Верка Юрьева, укладывала чемодан (она тоже не поступила), остальные все разбежались. Я беззаботно сказала Соньке:
— Вот, читай! — И сунула ей телеграммы.
Она быстро пробежала их глазами и промямлила:
— А почему это они порознь пишут?.. Не понимаю…
Я так и думала, что она ничего не поймет. Куда ей! Мне и то было нелегко разобраться в наших домашних делах, а ей и подавно.
Через полчаса Сонька укатила к себе в институт. Я повалилась на кровать и уставилась в потолок.
Другой на моем месте, наверно, обмозговал бы самый что ни на есть животрепещущий вопрос: что же делать? А у меня были мысли совсем из другой оперы. То вспомню себя, пятилетнюю, в детском саду — стою на маленькой эстрадке и читаю, захлебываясь, стихи… то дерусь с братом Вадькой… то тащу вместе с матерью отца из палисадника, где он упал, не дойдя до дома… Палисадник этот со скамейкой и клумбами цветов принадлежал всем жильцам нашего многоквартирного дома. Но отец его отвоевал — не знаю уж как. Со стройки, где он работал, привез длинные такие и тонкие металлические трубы, и знакомый сварщик их сварил. Получилось нечто вроде большущей клетки. Вскоре уже поползли вверх виноградные плети. Потом каждую осень отец собирал виноград и отвозил на базар, где оптом продавал какому-нибудь торговцу. Однажды (в восьмом классе) я привела своих приятелей и сказала им:
— Ешьте вволю.
Они навалились, но вышел отец и всех нас разогнал. Тогда мы с ним сильно схлестнулись. Он обозвал меня оглоедкой или как-то в этом роде… Я умчалась с ревом в нашу рощу и всю ночь просидела около плавательного бассейна, где квакали лягушки. Было приблизительно как сейчас: что же делать? Тогда я надумала уехать в Крым к своей тетке. Но мама меня разыскала и уговорила вернуться домой. Она объяснила, почему отец погорячился:
— Пойми ты, он из сил выбивается, хочет машину купить, а ты виноград разоряешь…
Сама мама бухгалтер на масложиркомбинате. Я ей сказала, что она тоже иной раз выбивается из сил, когда тащит с работы домой полные сумки комбинатовской продукции. Мама хотела мне влепить, но удержалась, лишь выговорила:
— Глупа ты еще! — И добавила — В кого ты такая уродилась?
Правда, в кого? В них — нет, и на брата Вадьку тоже не похожа. Он хоть и заступался за меня, когда жил дома, но все равно казался вялым, рассеянным молчуном. У него и друзей-то почти не было. Сидел себе по целым дням на веранде и копался в приемнике. Это в институте в нем что-то прорвалось. Он сразу будто обновился, когда два года назад поступил, куда мечтал, — в Ленинградский гидрометеорологический.
«Жигули» отец купил и гараж возвел прямо напротив наших окон во дворе. Хочу похвалиться: я ни разу в эти «Жигули» не села, ни разу! Он меня чуть не силой заставлял, а я ни в какую.
В десятом классе у нас с Федькой Луцишиным начался роман, да и компания составилась; я почти не видела отца. Встретимся иной раз за столом, обмолвимся фразами: «Где это ты пропадаешь, хотел бы я знать?» «А ты где?» «Я работаю, чтобы тебя, бродячую, кормить!» «А я учусь, чтобы тебя на старости лет кормить!» «Как же, дождешься от тебя!»— или что-нибудь в этом роде.
