Юрий Мамлеев - Московский гамбит
Но у Вали возникало порой даже такое чувство: должно случиться последнее откровение, нечто бесповоротное и решающее. И на некоторые встречи он отправлялся чуть ли не как на последние. И хотя ничего «последнего» все-таки не происходило, это ощущение поднималось вновь и вновь перед другими встречами и вечерами. И кроме того была иная жажда: просто погрузиться в блаженство общения, во все его бесконечные пласты. Это превратилось в такую жгучую потребность, что Валя не мог долго быть один, например, на даче, и через два-три дня устремлялся в Москву, к друзьям. Хотя казалось, каждый из них — так любил и знал цену одиночеству, в котором могло рождаться великое и духовное. Но при этом была жажда быть со своими. «Времени на творчество не хватает, — жаловался Гена Семенов. — Не дают жить телефонные звонки». Но потом добавлял: «Что ни говори, а интересней человека ничего нет на земле. Как ни вертись. Все остальное — уже вторичное».
И этой жажде, этому общению были подвластны почти все. «Дело в неисчерпаемости души, — твердила Люба Демина, — хотя мы и несчастные, но неисчерпаемые». Но «несчастными» мало кто себя чувствовал, большинство наоборот…
И вот опять они вместе. Катя улыбается Муромцеву: «Что в тебе сейчас, что?.. Я чувствую это что-то родное, мое. Где-то там в последней клеточке души… Передай глазами».
Таково было первое «рукопожатие».
И понеслось, понеслось — дальше, дальше, между словами, за вином, в словах, на звезде. Но «отключаться» договорились в ближайшем «заныре». И поэтому Вика Семенова первая встала с кресла, поглядела на часы и сказала:
— Нас уже ждет там Толя Демин.
«Там» — значило в одном из здешних открытых «заныров», т. е. не на квартире, а недалеко от пивной, во дворике, где ощущались особые влияния. «Влияния» же выражались во внутренней «психологической» ауре каждого «заныра», присущей только ему. И вместе с тем во всех этих местах было и нечто общее. Там легче было «отключиться», т. е. уйти в свой мир.
За это они и ценились.
Пришлось подняться и выйти из гостеприимной семеновской квартиры. «Заныр» находился недалеко: быстро прошли два-три переулка. Это был, на первый взгляд, всего лишь узкий дворик, с зелененькой травкой, как бы старомосковский, затерявшийся между деревянными домиками. Но тут же рядом возвышались огромные серые современные здания, уходящие в небо. Они были очень высоки, особенно если смотреть на них из этого маленького дворика. Но главное — дворик нес «ауру»: это чувствовали почти все, но особенно Демин, который считался знатоком потаенных мест. Он мог сразу определить, войдут ли «влияния» в душу, если начать выпивать в избранном месте. И что еще важно — какие влияния до тонкости. Муромцев тоже считался знатоком аур, но больше почему-то деревенских: до того, что он мог чувствовать состояние каждой березки, и знал под какой лучше всего «отключиться». Демин же был большой специалист по городу и находил смысл даже в однообразных до неприличия новостройках: от противоположности. Но особенно он был неутомим в выборе затаенных старомосковских дворов, где после первого глотка водки можно было чувствовать себя погруженным в бесконечно родные стихии.
В этом дворике, около семеновской квартиры, было влияние «тоски, облаченной в смирение», и кроме того — трогательность, иногда сводящая с ума. И еще влияние тайны. Дополнительным моментом было грозное присутствие 20-го века: рядом виделись огромные здания.
Кроме того, была канавка, у забора, и бревна, и как-то в этом месте можно было тихо посидеть, не раздражая своей вольностью никого.
Как и ожидалось, Демин уже был у заветного места. Его Люба не могла прийти: сдавала экзамен.
Расположились спокойно себе, не забывая про сумку с пивом и вином.
Да, «влияния» были, и даже с неба они шли: бездонного, серого неба над головой. Но дворик все превращал в вечный уют. Одинокая старушка на скамье проводила их застывшим взглядом, пока они не исчезли за бревном, в канавке, рассаживаясь кто как мог на земле… И сам ветер здесь навевал покой.
И все-таки последствия «черного понедельника» не оставили их и здесь. Вспомнили пропавшую книгу Дорофеева. От нее мысли перешли на книги вообще, и Катя рассказала свой сон: о будущей последней великой книге мира сего. И кажется название ее было «Паук».
— Ох, Катенька, убедила, убедила, — вздыхал Муромцев. — Так оно и будет. Или что-то в этом роде.
— Достать, достать эту книгу! — совершенно истерически добавила Вика Семенова, выпив стакан пивка с водкой. — В библиотеке. Да-да, именно в читальне. Прийти и перелистать.
— В невидимой библиотеке, — подхватил Олег.
— Да, время — это иллюзия, — пробормотал Муромцев. — И конечно, на каком-то уровне такая книга уже есть. Не обязательно это «Паук», приснившийся Кате. Но должна же быть последняя великая книга человеческого рода! И она уже где-то есть. Только нам ее не читать. Хотя кое-кто, может быть, ее прочел. Большая квалификация для этого нужна.
— Пусть тень ее падет на нас, — проговорил Олег. — В этой тени да будем писать наши книги! Выпьем за это!
— Паук… Паук… — отвечала Катя, поднося стакан животворного кипящего пива к губам. — Допустим, будет конец (или вернее трансформация и отсечение) — значит книга о его причине… Но если б причину познали, то…
— Значит, книга та закрыта для людей, кроме посвященных… А я бы выпила за Анти-Паука!
И она встряхнула своими золотистыми волосами.
— За Анти-Паука! — вскрикнул Демин. Все ладненько так выпили за это.
— Да, книги, книги, — произнес Олег. — Я слышал. Есть сейчас кое-что. Очень скрыто. В Москве. Две-три книги, рукописи, очевидно… Но в них — ключи. И лучше даже не думать — к чему. Это уже слишком. Давайте я расскажу вам свой сон. Недавний.
— Сон?
— Да, но не обычный, а явно… другого рода. Так вот. Лес. Дорога. Проходят незнакомые люди. Мы сидим за столом с моим другом. Художником. Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он — убийца. Я поражен, я не хочу этому верить. Я — в отчаянии. Но он говорит спокойно, словно вообще не скрывает этого. Он убил женщину. Показывает в сторону — на траве, у сарая, инструменты убийства. И потом мой друг рассказывает о чем-то постороннем, даже ненужном, к убийству никакого отношения не имеющем. И затем уходит. Появляются новые люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат… Потом сразу картина меняется. Поле… Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга — художника. Много людей. И среди них судьи, пытающиеся найти того, кто убил. Кругом продают билеты. Вдруг оказывается, что должна состояться выставка картин моего художника. И вот почему — торжество. Когда об этом узнают, судьи как-то стушевываются. Картина эта особая. Она — движущаяся, она составлена из предметов жизни, а не написана на холсте. Я жду. И вот появляется картина: в виде странной процессии, идущей по дороге. Вдали виден средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими факелами, и несут на ложах… какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в гробах. И от всей картины — состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур в них — веет невероятной красотой, мистической и земной в одно и то же время. Живая картина идет на нас. Созданная моим другом — художником. И вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе — труп убитой им женщины. Он замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном, в процессии, высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику? Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп необходим ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и то, и другое? Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по красоте и силе. От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители идут за картиной. Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное — нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она — самый тайный, самый сакральный элемент картины, интимный и страшный. Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна из фигур — труп. Они как бы исчезают. Это значит, что преступление будет скрыто навеки. Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди — мистический город. В закате, а может быть, в заре. И мы идем туда, вслед за процессией. Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?.. К этому городу? Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к Богу. А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира. И тут все пропало, я провалился в сон без сновидения… Потом проснулся — но это видение так и стояло в уме.
— Ну и сон! Вот это да, — пробормотал Муромцев. — Но с кем все-таки шествие в неизвестные регионы — с Богом или с Дьяволом? — добавил он, рассмеявшись.
— Пожалуй, с Богом, но не с «человеческим»… Не знаю.
