Сергей Алексеев - Материк
Купца ровно бичом стеганули; вскочил он, заметался, засверкал глазами и неожиданно рухнул перед мастером на колена:
— Самоха! Братец мой! Все свои посулы исполню, серебра тебе дам, золота дам! Столько дам, что ты свою нужду справишь — от барина откупишься и вольную получишь. Только сделай мне крылья, чтобы я от земли оторвался! Чтобы я летать мог!
— Что ты, батюшко?! — ахнул Самоха. — Я ведь только меленкам крылья делать умею, а для людей-то нет! Видано ли, чтоб человек по воздуху летал?
— Не видано, братец, да невмоготу мне больше на земле-то сидеть, на птиц глядючи! — взмолился Севастьян. — Малая козявка летает, а человек ровно в землю врос! У твоих мельниц-то и то крылья есть!.. Сумеешь ты, Самоха, верю, что сумеешь! Ты за деньги волю получишь, а я — крылья! Вот и справим мы свою нужду!
Не смог устоять Самоха: будто наяву привиделось ему, что вольным он стал, что барину своему в ножки не кланяется, не просит милости его. Купец же руки мастера своими руками ловит, целует их, ко своей груди прижимает.
— Сделай, Самоха! Сделай!
— А! Где наша не пропадала! — рубанул мастер. — Попробую, авось и выйдут крылья!
Навез купец самого лучшего шелка, самого крепкого дерева раздобыл, и стал Самоха с сыном крылья купцу ладить. А для манера-то, для образа, поймал мастер нетопыря, растянул его на доске и по его подобию сшил крылья. День и ночь резали, кроили, натягивали да шили — Севастьян ни на шаг не отходил и весь другой народ прогнать велел, чтобы смущения не было. Когда крылья сделали, надел их Самоха на себя, примерил и вдруг почуял, что полетит. Забраться бы сейчас на мельницу-то, оттолкнуться и полететь! Но купец к себе их тянет — дай-ко, я! Я попытаю!
— Погоди, батюшко, — говорит Самоха. — Каждое дело с легкой руки начинать надобно. Пускай большачок мой попытает! У него не рука — птичье перышко!
— А и то правда! — согласился Севастьян. — Ну-ка, паренечек, надевай крылья! А как полетишь — вольным тебя сделаю! И ступай себе на все четыре стороны!
— Я с тятей домой пойду! — обрадовался большак. — В родную сторонушку! Там и земля теплей, и девки краше!
Взобрались они на мельницу, Самоха помог сыночку своему крылья надеть, попривязал их, попритянул, все складочки расправил.
— Ну, лети, большачок! Авось и правда вольным станешь!
Разбежался больщак, оттолкнулся от крыши-то да полетел!
Уж так хорошо полетел, ровно птица, воспарил! Распластанные крыла держит и ходит кругами над землей — и все выше, выше подымается! Глядь — уж и голову задирать надо, чтобы из виду его не выпустить. Самоха от радости плачет, а Севастьян смеется и готов уж без крыльев с меленки сигануть.
— Опускайся! — кричит большаку. — Довольно! Теперь я полетаю!
Большак же, слышно, тоже смеется и никак садиться не желает: один круг прокружит над головами — другой начинает.
— Вольно-то как, тятенька-а! — сверху кричит. — Земля-то какая большая!..
— А деревни-то нашей не видать ли? — спрашивает Самоха.
— Вот поднимусь выше — может, увижу! — отзывается сынок. — Небо-то кругом мягонькое, а говорили — твердь!
Севастьян из себя выходит, по крыше бегает, руками машет — того и гляди, взлетит.
— Садись, окаянный! Сей же час садись, крылья-то мои!
Покружил самохинский большак над холмом да и сел на землю. Купец распорядился приказчику, чтобы тот шел созывать весь народ с округи, будто бы на гулянку по случаю открытия пильных мельниц, чтобы все шли, от мала до велика, от барина до последней бабенки, а он, Севастьян, угощения‑то не пожалеет, пива да вина бочками выкатит, мяса с рыбой да хлеба горой навалит. Приказчик хозяйскую волю выполнил в точности, и повалил к холму народ со всех концов, столы накрыли такие, которых во всей губернии не видывали. Все меленками любуются, купца на все лады расхваливают, а Севастьян-то ходит среди народа, смеется:
— А я и летать умею! У меня и крылья есть!
Взошел он на мельницу, позвал с собой мастера, чтобы крылья надеть помог. Народ внизу стоит, рты разинул — ждет забавы: шепоток прошел, будто купец сейчас с крыши-то деньги станет в толпу бросать. Самоха же как глянул вниз, так и говорит:
— Ой, батюшко, неладное дело ты затеял, над народом-то летать.
— Самое ладное, братец! — отвечает купец. — Пускай народ дивится!
— Я крылья-то тебе не на диво сделал — от нужды, — не соглашается мастер. — От нужды на них и летать надобно!
— Моя нужда — диво и есть! — смеется Севастьян. — Тяжко мне жить без него!
Нацепил Самоха ему крылья, складочки расправил — разбежался Севастьян по крыше да и оттолкнулся от нее…
И полетел было уж над народом-то, воспарил было, да толпа внизу от удивленья и страха разом-то как вдохнула воздуха да и потянула купца к себе. Вместо того чтобы выше меленки взлететь, его к земле бросило, поскольку воздуха-то, ветра под крыльями не стало, весь в раскрытые рты да глотки втянулся. Едва успел народ расступиться, чтобы дать место, куда Севастьяну упасть. Упал Севастьян и ушибся насмерть.
Что тут поднялось! Поп кричит — дьявол Самоха! Наустил купца летать, чтобы погубить его и деньги взять. Чиновники всякие в един голос с ним заорали, замахали руками, но к мертвому-то крылатому купцу подойти не смеют — что, если он и сам — сатана? Взялись Самоху ловить. Поймали, руки ему вывернули, денежки, серебряные и золотые, что Севастьян на вольную дал, повытрясли. Большак-то его кинулся было отца выручать, но видит — не справиться ему с толпой. Подбежал он тогда к купцу, отвязал крыла, топоришко прихватил и на мельницу полез. Никто его и не заметил: все мастера Самоху пытали, денежки его пересчитывали.
А самохинский большак тем временем взлетел над толпою, покружил, помахал топором сверху — будто и не видят его: все на коленах по траве ползают, мастеровы золотые рублики ищут. Только отроки и заметили, засвистали большаку и побежали вослед с задранными головами.
Самоху потом в монастырскую тюрьму на цепь посадили и, чтоб воли никогда не видел, махонькое оконце камнем заложили и глиной замазали. От темноты-то он будто ослеп совсем, а от тишины оглох. Но меленки его, на холмах поставленные, еще долго крыльями махали да хлебушек мололи: ветер не ветер — все одно машут. Если проезжать в тех местах по дороге, издалека, из-за лесов видать, будто стоит кто-то и рукой тебя подзывает, подзывает. А как минуешь меленки да снова за леса закатишься, будто опять вослед тебе машут… Потом и мельницы поизносились, поветшали крылья и перестали махать. Стоят теперь они, как кресты на придорожных могилах.
Но с тех пор над мельницами Самохиными, да и в других местах, стало слышно, будто в небе летает кто-то. Будто шуршат в воздухе шелковые крылья, постанывают от ветра, а глянешь — никого не видать. Иногда еще звон топора слышится, особенный такой звон, будто колокольный. В народе говорят, что это вольный Самохин большак летает, отца своего ищет и гремит над землей топором…
2
Отлетело детство, и осталась память да материны сказки, под которые было так мучительно и сладко засыпать, и видеть потом их во снах, и заново переживать, и просыпаться от жуткого и восторженного ощущения полета, искать чуткую материну руку, цепляться за нее, чтобы остановить щемящее под ложечкой чувство падения и полета.
— Мама, я во сне летал! Страшно!
— Это ты растешь, сынок, спи. Это у тебя косточки растягиваются и делаются легонькие, как у птичек.
Прошло детство, вырос, кости разошлись в ширину, и уж некуда больше расти, но во сне я летаю до сих пор. То вдруг впереди оказывается бездонная пропасть, в которую падаю и просыпаюсь, а то поднимаюсь вверх с розного места, и земля уходит под ногами, и лес уходит, и холмы; становится страшно, но не от чувства полета — оттого, что внизу оказывается безжизненная, желтая пустыня, сухой песок, трясущийся, словно залежалая мука в сите.
Лет в десять, еще при матери и от ее сказок, первый раз попробовал полетать наяву: привязал к рукам сухие, шелестящие березовые веники, залез на баню, замахал и сиганул вниз. Баня у нас была невысокой, да сугроб внизу намело, а так бы, может, и взлетел: легонькие были еще косточки и безгрешной душа. Да и законы земного притяжения в то время совсем не чувствовались, или, точнее, не хотелось им подчиняться, как не хотелось подчиняться многим, ненужным, с точки зрения детства, законам.
Всю силу и неотвратимость этих законов я узнал позже, на исходе весны, когда сдавал выпускные экзамены после восьмого класса. Наконец-то впереди замаячила самостоятельная жизнь и полная независимость, которая представлялась чем-то вроде невесомости: куда хочу — туда лечу. Лететь было куда, хотя толком я еще не выбрал, в какую сторону. Все еще мечтал уйти в охотники, поехать на Алейку и жить там, однако последний побег на материк и тяжкое чувство одиночества там сильно поколебали мечту. Тогда я еще не знал слова — компромисс, однако нашел такое решение: пойти в геологию. Наслушался песен, начитался приключенческих романов Федосеева и надумал поступать после восьмого в геологоразведочный техникум. И тянула меня туда не сама геология, не страсть поиска, а лесное, таежное житье, походы, охота и скитания. Думы эти неожиданно разогрел мой одноклассник Вовка Кизик, который разузнал о техникуме и заявил, что будет поступать на геолога, потому что после окончания посылают работать в Магадан, на Лену и Чукотку и, самое главное, в экспедициях дают карабины. Карабин и все прочие ружья будоражили воображение. Мы с Вовкой добывали в библиотеке книги, рвали их пополам, чтобы читать одновременно, и читали на уроках: он начало, я конец, потом наоборот. В книгах про геологов все было таинственно и красиво, мужественные люди сражались с силами природы и побеждали. Где было тогда понять, что в приключенческих романах кроется смертельный яд — великий обман, способный задурить мозги, дать ложную подъемную силу, а потом швырнуть на землю, в реальный тяжкий труд и суровую жизнь. Потом, в экспедициях на Ангаре и Таймыре, я нагляделся на одураченных романтиков, на таких же, как сам, людей, по сути больных от переживаний и разочарования. Многие обвыкались, мирились со своим положением и становились неплохими геологами, многие искусственно разжигали в себе романтические страсти, искали их, как наркоманы ищут щепоть кокаина, многие запивали, опускались, бросали работу и уезжали. И у всех оставалась в глазах тоска и обида, словно у обманутого ребенка.
