Дина Рубина - Несколько торопливых слов любви (сборник)
– Ребята, вы такие красивые!.. И такие счастливые!.. Вы даже не подозреваете – какие вы счастливые!
Они вскочили, как по команде, и, не в силах уже сдерживать смех, сбежали по ступеням вниз, на пляж, где, обнявшись, захохотали наконец во весь голос и так, держась за руки, пошли по берегу, удаляясь от террасы кафе, на которой по-прежнему сидел старый человек, с влюбленной тоской следящий за двумя фигурками на берегу.
– …Что?
– В «Кулинарию», говорю, будем заезжать?
– Да, пожалуй…
Она уже не видела белой «Ауди» впереди. Перед ее глазами по берегу моря удалялись две фигурки в белом, то разбегаясь в стороны, то опять простирая друг к другу руки, словно через годы пытались докричаться, дотянуться, окликнуть друг друга…
Шарфик
Позвонили из популярного журнала, попросили интервью – к тридцатилетию творческой деятельности.
Ну что ж, это было закономерно; правда, известная поэтесса отмечала не такой уж серьезный свой юбилей, «первый юбилей» – пятидесятилетие, но публиковать стихи она начала рано, давно приобрела имя – не из звездных и скандальных, а из тех, что зарабатываются годами труда, бесстрашной искренностью интонации и некой последовательностью судьбы. На рубеже эпох, когда надломились и рассеялись многие имена, ее голос зазвучал с новой спокойной горечью и был услышан молодыми. Так что многие издания встрепенулись.
Итак, позвонили из популярного журнала, и она дала согласие встретиться и поговорить.
– Нина Аркадьевна, но журнал у нас роскошный, глянцевый, – продолжал журналист. – Нужна хорошая фотография.
– Приходите, покопаемся, – сказала она. – У меня этих фотографий – вагон и прицеп…
– А у нас, знаете, свой фотограф… Один из самых известных, может, слыхали – Михайлов. Очень серьезный господин! Снимает исключительно на черно-белую пленку… Только это, конечно, займет дополнительное время…
Она испугалась, что вот, пропадет целый день, собралась мягко отвести эту напасть, но журналист взмолился, стал доказывать, что надо, надо для хорошей публикации, и видно было, что ему не все равно, а значит, профессионал. Перед профессионалами же – в любом деле, будь то парикмахер, сантехник или высококлассный хирург, – она благоговела и чувствовала себя с ними абсолютно защищенной.
– Ну хорошо, бог с вами, – сдалась она. – Но ведь он станет мучать меня, я этого не люблю.
Парень оказался совершенно искренним.
– Конечно, станет! – воскликнул он почти радостно. – Обязательно будет мучать! Но потом вам останутся великолепные, редкие снимки – на все случаи жизни. Хоть в газету, хоть в книжку, хоть на стену в рамочку.
Так оно и получилось.
Само интервью прошло легко, как-то почтительно-приятельски: молодой человек оказался добротным и действительно вел себя как профессионал. Вопросы задавал толково и точно сформулированные, не банальные, острые, но не наглые, – говорить с ним было интересно и ненапряжно; к тому же был он из этого удивительного поколения совсем молодых людей, выросших уже в новое, прямоговорящее время, а ей всегда было странно и любопытно – что они находят в ее стихах…
Словом, за час управились и остались друг другом довольны.
Тут он спохватился, стал одеваться и пообещал, что вот-вот, минут через десять-пятнадцать, они появятся.
– Кто это – они? – спросила поэтесса.
– Ну, Михайлов и еще один, визажист…
– Кто-кто?!
Журналист смущенно и плутовски улыбнулся. Он уже стоял в дверях.
– Нина Аркадьевна, дорогая, но ведь если б я сразу сказал, что явится целая команда, вы бы меня и на порог не пустили?
– Конечно не пустила бы! – возмутилась она.
– Вот видите, пришлось снагличать. Простите ради бога, и…
В дверь позвонили, на пороге стояли двое; произошла некоторая рокировка – журналист откланялся, а двое вошли… Вот не было печали!
Один – пожилой и угрюмый, – собственно, и был фотографом. Он молча расставлял какую-то треногу с козырьками, вешал лампы, протягивал провода к розеткам…
Второй никем не был. Просто ходил, шатался по квартире, рассматривал книжные полки, фотографии на стенах и на письменном столе… Никуда не торопился. Это был высокий блондин лет двадцати семи, как-то по особенному изысканно одетый. Ничего броского или экстравагантного на нем не было. Но вся блекло-серая гамма мягких вельветовых брюк, джемпера и рубашки с открытым воротом, щегольская клетчатая кепка, которую он положил на стул в прихожей, длинный темно-вишневый шарф, оставшийся валяться на плечах, словно в изнеможении, неуловимо изобличали – тоже, как это ни странно, – профессионала.
У него была странная мимика нижней части лица. Вернее, просто необычного строения губы – припухлые и сложенные так, словно самих губ-то и нет, как будто он их вобрал в рот. Получалась какая-то постоянная глухая усмешка, не совсем уместная, – вроде он знает что-то особенное, чего пока не знает никто, и постоянно на это намекает.
– Витя, поищи-ка что-нибудь… – хрипло сказал фотограф Михайлов.
Она поняла, что эта тоска смертная надолго. Может, и весь вечер пропадет.
– У вас есть что-нибудь интересное? – спросил блондин, Витя, – в смысле реквизита?
– У меня не театр, – сказала она. – Вы что имеете в виду?
– Ну… шляпы какие-нибудь, шарфы, шали… Надо вас задрапировать…
– Да вы что! – удивилась она. – Вы, наверное, спутали. Я не танцовщица.
– Вы – женщина! – возразил Витя и опять улыбнулся своей странной улыбкой.
Нина Аркадьевна пожала плечами, пошла в прихожую и принесла оттуда две широкополые шляпы – бежевую и черную. Бежевую они сразу отмели, когда же она надела черную, они ахнули – так ей шли широкополые черные шляпы (она знала это и всегда покупала их себе в разных странах), – оживились, задвигались, потребовали и черное пальто, которое тоже оказалось в прихожей.
– Вот это уже что-то, кое-что… – промурлыкал Витя, цепко, мимо лица как-то, но всю целиком разглядывая ее, с этими своими поджатыми губами… – Шарфы?
Она покорно принесла из шифоньера в спальне разноцветные шарфы. Блондин выхватил все, стал ловко разбрасывать их на руках, раскидывать, вязать узлы на концах… Накинул ярко-алый шарф на ее плечи поверх пальто и сам остался в восторге…
– Витя! – гаркнул вдруг Михайлов. И застыл, оцепенело глядя в окно. Там впервые за эту осень падал мокрый снег. – Скорее! Хватай ее, хватай все, помчались на набережную!
И пока они под руки сволакивали обалдевшую поэтессу по лестнице вниз, пока заводили машину и ехали, Михайлов повторял:
– Ай-яй-яй, какая удача, а?! А я ж вчера погоду слушал-слушал, ждал, как маму родную, а они ни словом, ни словом!..
Мокрый косой снег летел все пуще, лепил на ветровое стекло машины целые нашлепки, как жвачку выплевывал… Нина Аркадьевна мысленно проклинала идиотский вечер, интервью, нахальную парочку, но, как выяснилось, это было только началом…
Они выволокли ее из машины, блондин стал вытворять что-то немыслимое: мять ее шляпу, нахлобучивать как-то вперед и на лоб, повязывать своевольно, как на бесчувственный манекен, шарф… Затем ей велели пальто расстегнуть и бежать под снегом вниз, по гранитным ступеням к воде. Михайлов стоял наверху, жадно щелкал фотоаппаратом, как из пулемета.
– Ко мне! – кричал он. – Бегите ко мне вверх по лестнице!
– Да скользко же! – восклицала она жалобно. – Я на каблуках, упаду!
– Бегите!!! – сатанея, кричал этот классный фотограф, расстреливая ее из аппарата. – Теперь вниз, к воде! Что вы остановились?! Я сказал: к воде, к самой воде!!!
– Я упаду в реку!
– Стоять!!! На меня!!! Еще! Отвернулась!!! Резко повернулась!!! Еще!!! Вверх, на меня! Еще!!! Побежала вверх, на ходу надевая перчатки!
Блондин в это время стоял с непокрытой головой рядом с Михайловым, наверху, улыбался… Снег летел, на ходу хлеща лицо густыми плевками, влажно и тяжело лежал на обвисших полях шляпы… Вода в Москве-реке была совершенно свинцовой на вид, гибельной, могильной…
Наконец Михайлов, весь мокрый и возбужденный, скомандовал возвращаться.
Они приехали домой – озябшие и уставшие, как собаки. Еще пощелкали ее под зонтиком возле подъезда, но все это уже было – так, на всякий случай. А главное было – там, на набережной, на скользких ступенях у кромки воды, где она резко взмахнула полой пальто, подняв голову вверх… И все они это знали.
Она включила чайник, нарезала колбасу и сыр на бутерброды, и минут десять они втроем молча жевали, отогреваясь.
– Как бригада лесорубов после смены, – сказала она… И они устало засмеялись.
Михайлов потом разговорился, рассказывал про свои выставки в Берлине и Париже. Как он снимал артистов Большого – за кулисами, после спектакля, взмыленных и изможденных… Видно было, что он доволен этим вечером. Доволен.
Она же стала ждать фотографий. Не интервью – там все было ясно, сотни раз проговорено в разных вариантах, ведь при всей изобретательности и разнообразии мыслей жизнь-то у нас, поди, одна, других фактов биографии себе не изобретешь. А вот фотографии ее интриговали…
