Дина Рубина - Несколько торопливых слов любви (сборник)
– Я – охотник, киллер, понимаешь? – сказала она. – Охочусь за такими белками, онкогенами… Я объясню тебе, медленно, и ты поймешь… Биохимия, моя наука, изучает молекулярные аспекты жизни… Бывает, что клетка теряет контроль над процессом деления, начинает делиться неограниченно, и тогда ее потомство может заполнить собой весь организм… Короче, в раковых клетках происходит мутация в белках, и эти белки – онкогены… Ты что-нибудь понял?
– Я понял все! – запальчиво воскликнул он. – Не считай меня идиотом. Дальше!
– Так вот, моя работа – это выяснение механизма: почему мутация в онкогенах заставляет клетку делиться? Почему? – Она замолчала на секунду, но вдруг встрепенулась и крикнула: – Почему, по-че-му-у?! – И перевела дыхание… – Это многолетняя научная работа. Меняется тактика, меняются объекты, каждый ответ рождает новый вопрос… Например, апоптозис – это наука о клеточной смерти. В каждой клетке есть программа ее смерти. Иногда организму надо, чтобы какое-то количество клеток отмерло ради дальнейшего развития всего организма. Так вот, если клетка почему-то перестает слушаться команды «умри», – это раковая клетка… Я конструирую искусственные белки, которые могут убивать клетки рака в организме человека. Такие белки – они называются иммунотоксины – как раз и направлены против раковых клеток… Это жестокая борьба за баланс… То есть за жизнь. Так канатоходцы идут по проволоке с шестом…
Они сидели на постели, друг против друга, в одинаковых позах, и ей казалось, что это Антоше она рассказывает все содержание своей жизни за прошедшие без него годы. И он внимательно слушал, хмуря свои густые брови…
– Ну, так вот, – объясняла она, – беру клетки, пораженные раком, добавляю иммунотоксины, клетки умирают. И тогда мы в лаборатории говорим друг другу: «Все хорошо, они умирают…» Такая у нас поговорка…
– Так ты с твоими друзьями победила эту страшную болезнь? – спросил он с мальчишеским интересом.
– Пока нет… Хотя на этом пути уже много сделано, много… Понимаешь, каждая решенная проблема порождает новый вопрос. Море вопросов… Но… рано или поздно – нет, скоро, конечно, скоро! – мы скрутим рак, как скрутили чуму, холеру, туберкулез… – И повторила жестко: – Мы скрутим его!
Он молча смотрел на нее, потом спросил серьезно:
– Ты, наверное, настоящий ученый?
Она поймала себя на том, что прежде на этот вопрос наверняка бы отшутилась.
– Ну… в общем, да… – проговорила она, неловко усмехнувшись. – В общем, в своем деле… в своем деле, понимаешь? Да, у меня много статей, много ссылок на меня в международных научных журналах… Впрочем, это неважно, чепуха… Я заморочила тебе голову.
Накинула халат, прошлась по комнате, закурила. Щенок спал в кресле, обморочно закатив глаза, подергивая ухом.
– Что мне с ним делать? – спросила она задумчиво. – Что делать с собакой, а?
– Хочешь, я возьму его в Падую? – предложил Антонио. – Там у тети дом с огромным садом. Ему будет хорошо.
Он вскочил с кровати, присел на корточки перед спящим щенком, потрепал его за ухом.
В этом непринужденном бесстыдстве есть что-то от языческих статуй, подумала она, – обнаженный юноша-пастух с собакой… Вслух сказала:
– Конечно, возьми. Это хороший итальянский пес. Ему положено жить в Падуе…
– А как мы его назовем? – спросил он.
– Кутя.
Он поднял брови:
– Как? Кутио?
– Ну, приблизительно… А сейчас, дорогой, иди… Пора.
– Хочешь, я попрошу Марио, он меня подменит? Я могу остаться с тобой до утра!
– Нет! – сказала она твердо. – Я устала, милый. Тебе лучше уйти.
Он не возразил больше ни словом. Молча оделся, подошел к ней и, запустив обе ладони в ее волосы, несколько мгновений напоследок любовался ими, встряхивая, пересыпая на пальцах… Наклонился и кротко, медленно поцеловал ее – в голову, в глаза, в губы – одним касанием…
– Ты красива, как Юдифь Джорджоне…
– Меня скоро не будет! – вдруг сказала она.
– Я знаю, ты утром уезжаешь. Мы увидимся еще когда-нибудь?
– Нет, мой мальчик…
– Скажи мне что-нибудь по-русски…
Она засмеялась, взяла в пригоршню его колючий подбородок, сжала. Скользнула указательным пальцем по линии верхней, «уленшпигельской» губы… Подумала мельком, что, если б у нее был сын, а не дочь, возможно, она была бы нежной матерью…
– Все хорошо, – сказала она шепотом, – они умирают…
И он тихо засмеялся в ответ.
…Под утро ей приснилось, что она забыла, как Миша смеется. Во сне она силилась вспомнить эту его характерную гримаску – полуудивления-полувосторга, которая всегда появлялась на губах до первого раската смеха… но все разваливалось, не получалось, Миша отворачивался…
Внезапно короткая и острая вспышка ужаса опалила ее: она поняла, что уже умерла, и самым верным доказательством было то, что она забыла, как Миша смеется. Ей так и намекали какие-то темные люди, она во сне называла их служителями, что вот, видите, подтвердить свою благонадежность вы не можете, так что пройдемте, пройдемте… и тянули к ней вежливые, но твердые руки, а она цеплялась за косяк и умоляла дать ей минуту, она представит, докажет, сию минуту…
Ей говорили, что отныне она будет женой Антоши, – но он же мне брат! – с ужасом возражала она, – ничего-ничего, это раньше он был брат, а теперь, когда вы оба очистились, вы можете стать мужем и женой…
…Мишино бледное лицо таяло в сыром тумане, он поворачивался к ней спиной, уходил по мокрым деревянным мосткам, балансируя для равновесия руками, как в школе ходил в спортзале по снаряду «бревно»…
Вода поднималась и доставала уже до края мостков…
Миша уходил, бросал ее, он пожелал остаться ей чужим в этом обреченном городе, вернее, таинственном городе обреченных, на летучем острове в лагуне.
В темноте она потянулась к телефону и почти ощупью набрала знакомый номер.
– Юрик, – проговорила она, когда наконец сняли трубку, – и все-таки я уверена, что это – туберкулез.
– Где ты? – крикнул он. – Который час? Откуда ты звонишь?
– Но согласись, что это очень смахивает на туберкулез, – настойчиво повторила она.
Он помолчал. Прокашлялся со сна, сказал тихо:
– Что ты вытворяешь? Тут Мишка сходит с ума. Говорит, ты прислала какой-то пошлый прогулочный факс, как будто тебе плевать на…
– Ничего, завтра я вернусь, и жизнь опять будет прекрасна… Можешь сказать ему о туберкулезе. Он будет потрясен.
– Ты помнишь, о чем мы договорились? – спросил Юрик.
– Не волнуйся, помню. В понедельник, в восемь. А ты-то все понял? Утром звонишь Мише и сообщаешь эту неприятную новость насчет…
– …туберкулеза, – угрюмо повторил он.
– Молодец, пятерка! И повесила трубку.
…Она уезжала на катере в аэропорт. Оглядывалась и смотрела на шлейф Венеции за плечом, на вздымающиеся в небо фанфары печных труб.
По лагуне было разлито кипящее золото утра, и пар поднимался от воды к белому сияющему горизонту.
Она уезжала.
Надо было дожить отпущенное ей время, как доживал этот город – щедро, на людях. В трудах и веселье.
