Юрий Красавин - После полуночи

Дождь немного унялся, но ветер не утихал; низко и стремительно неслись облака, тяжелые, сырые. Последние листья срывало с деревьев — в этой части сквера липы и клены уже взрослые, место тут по вечерам-то глухое и разбойное. Обычно, шагая тут в темноте, я бываю готов ко всяким неожиданностям; но нынче непогода, потому никого нет — ни злодеев, ни их жертв.

Однако же на одной из скамеек — надо же! — сидело несколько фигур под зонтиками; сначала-то я принял за молодежную компанию, но это оказались женщины отнюдь не юного возраста. Растрепанные от ветра, как ведьмы, они говорили довольно громко, будучи уверенными, что прохожих в такую погоду нет и никто их не услышит. Одна расположилась этак вольготно, откинувшись на спинку скамьи, а две другие сидели по сторонам от нее как курицы на нашести, готовые подняться каждую минуту. Я услышал, как эта средняя говорила:

— И вот когда я к вам приду с ревизией-то, вы тут мне и подсуньте эти ведомости. Я сделаю вид… Мне главное, чтоб они были представлены, понимаете? А в акте запишу…

Я появился перед ними из темноты — говорившая женщина замолчала на полуслове, зонт ее качнулся таким образом, чтоб скрыть лицо; две другие оглянулись на меня с досадой и опаской.

«Вот выяснить бы ваши личности, — просто так, без всякого зла, подумал я. — Ишь, какие переговоры ведут под покровом-то ночной темноты да под дождичком! Небось, взятку передаете из рук в руки?»

— А тебе что за дело? — сказала одна из ведьм, каким-то образом услышав мои мысли.

Или я их высказал вслух?

— Шляются тут… — прошипела другая мне вслед.

Дождь и ветер и ночная темнота не могли замедлить живого течения жизни. Где ж тут ее замедлишь! Поди-ка… Может быть, как раз природные-то условия и способствовали ее проявлениям — сама природа была руководящей и направляющей силой.

По улице опять промчался шальной мотоциклист, рыцарь бешеной гонки по ночному городу, должно быть, начисто лишенный здравого рассудка. Или у него все-таки была какая-то разумная цель, которая мне неведома? Когда он осветил меня своей фарой, я покрутил пальцем у виска: мол, все ли у тебя дома, парень? Не поехала ли у тебя крыша? Вряд ли он заметил это: сектор обзора у него сузился до полосы дороги, по сторонам он не смотрел.

Да и вряд ли в этой оболочке из холодной резины, свиной кожи и металла заключалось живое человеческое тело — скорее всего, Госпожа Смерть в этаких доспехах рыскала по городу, без всякого смысла и расчета выискивая свою очередную жертву.

Дождь, утихнувший было, опять припустил, да и крупный, словно горох; некоторые капли даже подскакивали на асфальте: град. Я прибавил шагу; под ногами расплескивались лужи и шуршала опавшая листва.

На площади перед возвышением — это место в Новой Корчеве зовут «торговым центром» — в столь поздний час бодрствовала еще одна троица: толстый мужик в шляпе, сбитой на затылок, ругаясь грозно, порывался ударить другого, щуплого и увертливого, как бес; третий же, самый сильный, добродушно их разнимал; обширная физиономия того, что в шляпе, была прямо-таки свирепой:

— Хромай отсюда! Пришибу, гад!

Но маленький не очень-то его боялся, отвечал не менее грозно и тоже размахивал кулаками.

— Не столько дела у вас, мужики, — сказал я им, проходя мимо, — сколько ругани. Давно бы уж съездили друг другу по мордохарям да и разошлись по домам: спать пора.

Они оглянулись на меня и как-то сразу унялись. Более того, они мгновенно объединились, словно дерущиеся собаки, увидевшие волка.

— Че-во? — сказал один из них угрожающе и шагнул по направлению ко мне.

И двое других сделали то же, плечом к плечу.

Пришлось ускорить шаги, а то ведь накостыляют по шее втроем-то, хорошего мало. И вообще мне следовало вернуться домой. Зачем я вышел из квартирного тепла да уюта в этот холодный мир, где все мне враждебно? Поистине: никем же не мучимы, сами ся маем.

В переговорной комнате было почти пусто. Я по крайней мере пуста была кабинка, где телефон-автомат на Москву. Я зашел, долго крутил диск, все никак не мог набрать нужный номер. Но вот, набрав лишь цифры междугороднего телефонного кода, я услышал сквозь тонкий дребезжащий звон незнакомый голос. Я сказал «Алло!», голос замолчал, потом обрадованно отозвался и… заговорил стихами, от которых я опешил: он стал читать мои собственные стихи: «Юдифь! Я — Олоферн. Мы ветхозаветны…»

После того, как я однажды «созвонился» с Анаксименом из Милета, я не столь удивился. Но это был не Анаксименов голос — другой. Он очень уверенно и очень прочувствованно читал, как по написанному. Или выучил наизусть? Но откуда он добыл мои «Библейские мотивы», если я их нигде не публиковал? Он что, невидимо стоял у меня за плечом, когда я их сочинял?

Юдифь, я хочу, чтобы все повторилось:Пусть снова умру у стены Ветилуи…Ты помнишь? Я принял, как высшую милость,Твои обжигающие поцелуи.

Без тени сомнений, без тени боязниЯ тысячу лет среди звездного светаГотов променять на мгновение казни,Чтоб ожил, воскреснув, сюжет из Завета!

— Вы кто? — спросил я, воспользовавшись краткой паузой.

— Я — Олоферн, полководец славнейшего из царей Ассирии Навуходоносора! — отвечал он гордо и заносчиво.

— Ты что, обложил своим войском и Новую Корчеву, как тот библейский городок?

Он не ответил и продолжал:

Юдифь! Нет исхода томленью и муке…Я вновь осаждаю твою Ветилую!Едва лишь коснутся меча твои руки,Тотчас оживу я и восторжествую.

Я вижу: стоишь предо мною нагая…Пуховая плаха в моем изголовье…Я всем поступлюсь, от всего отрекаюсьЗа миг, озаренный горячей любовью!

— Освященный, а не озаренный, — поправил я его. — И не любовью, а кровью. Вы обезглавлены, полководец, поэтому плохо запоминаете мои стихи, коверкаете их. Это ваша горячая кровь остывает на ложе. Святости в ней нет, но вы жизнью заплатили за свою военную дерзость, и кровь ваша жертвенна. Таков смысл.

Он послушно поправился:

Я всем поступлюсь. От всего отрекаюсьЗа миг, освященный горячею кровью.

Юдифь! Голова моя камнем катится…Не слышала стража ни стона, ни слова…Душа из темницы груди — будто птица!И все…И конец?Нет, казни меня снова!Юдифь! Я — Олоферн…

В разговор со мной он не вступал, ни о чем не просил, был очень взволнован, судя по дыханию и патетике в голосе; его последний зов к Юдифи, замирая, утонул в телефонных шумах. Может, он читал для кого-то, а не для меня? И это я некстати оказался нарушителем его телефонного общения с кем-то? Но не странно ли, что я, автор, услышал свои собственные стихи при таких обстоятельствах? Или это подстроено? То есть кто-то пошутил надо мной?

Я пожал плечами и в некоторой растерянности покинул кабинку, вышел на улицу.

Один сведущий человек говорил мне, что в нашем городе и районе тридцать семь штатных сотрудников федеральной службы безопасности — это полные сил, молодые, образованные ребята, оснащенные самой хитрой техникой. Делать им совершенно нечего, потому что иностранных шпионов в Новой Корчеве не водится и тем более уж никто не замышляет государственного переворота. Ну и сидит, небось, этакий серьезный юморист возле подслушивающего устройства, попивает коньячок и развлекает себя: вот засек, что я отправился на телефонную станцию, подключился в нужный момент к разговору и почитал стихи, чтоб озадачить. Впрочем, может быть, служба госбезопасности тут ни при чем; просто местный Кулибин сочинил из старых карбюраторов да трансформаторов приставку к домашнему телефону, которая позволяет ему вот так шалить в меру своих интеллектуальных способностей.

Но в общем-то я был польщен: кому-то явно понравились мои стихи. Этот кто-то, вполне возможно, читал их наизусть. Вот только откуда он их взял? Наверно, один из листов черновика перекочевал с моего письменного стола в корзину, оттуда в мусоропровод, а далее движение его загадочно.

А еще меня озадачивало в том телефонном голосе: произношение какое-то странное — как у человека, который вот-вот, совсем недавно научился говорить по-русски и дивится тому, сам себя слушая. Или, например, он лишился дара речи, и вдруг речевые способности к нему вернулись, хотя и не в полной мере.

В общем, чертовщина какая-то… И вообще не везет: до Москвы я не дозвонился, придется идти домой ни с чем, а дождь меня мочит, и ветер за уши треплет… Упрямство мое иногда озадачивает меня самого: я решил все-таки дозвониться.

На телефонной станции почему-то оказалось многолюдно, несмотря на поздний час. А я-то рассчитывал на свободную кабинку. Увы, она была занята женщиной, кричавшей так, что слышно было не только в тесном помещении, но и на улице: