Станислав Соловьев - Любитель кошек
— Das abscheuliche Vieh! — выругался Шмидт, его стальные глаза горели возмущением.
Ханс вздрогнул, похолодел. Ему казалось, что проницательный взгляд Шмидта проникнет сквозь его карие глаза, в самую глубь его сознания и раскроет его тайный роман с Евой. Вот он вскочит, отбросит стул, покажет на него пальцем и с отвращением закричит‑Das abscheuliche Vieh!
Ханс втянул голову в плечи. Ему было стыдно, ему было противно, он готов был провалиться от ужаса, чтобы не видеть глаза Шмидта, чтобы спрятаться от пальца Норбера. Das abscheuliche Vieh! Das abscheuliche Vieh! — гремело у него в голове.
— Э, товарищ, как тебя разобрало, я тебя понимаю, мерзость все это, разве можно спокойно такое слушать, правда? — Шмидт участливо перегибался через спину соседа, успокаивал Ханса. Он видимо решил, что Ханса от нахлынувшего отвращения сейчас вырвет. Его большие губы чуть было не целовали запястье левой руки Ханса, и Ханс инстинктивно убрал руку, и выпрямился.
— Все уже хорошо, хорошо, не всегда приятно думать об этом, вы меня понимаете, особенно на работе… — залепетал он.
Шмидт согласно закивал и зашептал: Не забудь, после работы, мы договорились…
— Mein Gott! — запретно воскликнул Ханс, и тут же мысленно поправился. — Mein Führer! Что же мне делать? Mein Führer!..
Норбер попытался утихомирить мужчин, и стал напоминать, что лекция еще не кончилась: — Не хотел бы, товарищи, продолжать эту неприятную тему, но отрыжка буржуазной идеологии еще наблюдается в наших рядах. К примеру, о кошках…
Шмидт громко рассмеялся, его смех подхватили другие, и Норбер сконфузившись, стал отмахиваться розовой ладонью.
— Понимаю, понимаю, все мы мужчины, а не какие–то там расхлябанные фрау, конечно же собаки. Наш великий фюрер любит собак, наши руководители любят собак, все товарищи любят собак. Еще со времен античности… гончие Артемиды… древние германцы… светлейшие князья… арии… тевтонские рыцари… императоры… аристократы духа тоже… герр Гиммлер… — Норберт потерял нить рассуждений, с сожалением поглядел на часы.
— К сожалению, время нашей лекции закончилось и пора на трудовой фронт, на передовую борьбы с иудеобольшевизмом. Но завтра обязательно, товарищи, мы продолжим наше нужное, идеологически верное мероприятие. Хайль Гитлер! — Норбер махнул рукой и распустил всех по рабочим местам. Все встали, вскинули правую руку и стали выходить из лекционного зала. Некоторые поддерживали друг друга под руку. Кто–то напевал «Мой боевой товарищ…» Ханс почувствовал на своем плече уверенную ладонь Шмидта. Шмидт широко улыбался. Больше всего Хансу хотелось разбить это красивое лицо с идеальным пробором русых волос. Но Шмидт был разрядником по джиу–джитсу, и даже занимал в прошлом году чемпионское место в своем отделе. Ханс сдержался.
Работа опять втянула его в свою привычную колею. Den Bericht fur den Monat den Juni von der Lebensmittelabteilung… Zwolf Jahreszinsfusse… Der Diskontsatz fur die vorige Jahreshalfte… Строчки мельтешили перед его глазами, графики, диаграммы. Он пытался уйти в мир процентов и цифр от всего того, что не давало ему покоя. И не заметил, как радио объявило, что рабочий день закончился. «Спасибо за выполненную сегодня работу, товарищи. До завтра» — сказал герр Браух и распустил всех по домам. Ханс отключил рабочий стол, забрал свою канцелярскую мелочь в портфель и только когда он забирал свой плащ у этой кикиморы в гардеробе, он вспомнил о Шмидте. Ханс торопливо посмотрел на часы, почему–то забыв о больших настенных, что висели в латунной рамке напротив центрального входа: 18:56. — Еще успею, — подумал он. — Выскочу, пока этого спортсмена нет, а завтра что–нибудь на вру. Про неотложную работу, про бестолковую горничную… нет, не надо о Еве. Это слишком тонко, может порваться. Не буду о Еве. Голова заболела, да, заболела, так сильно, что уехал на служебном «фольксвагене»… — Ханс быстро побежал по ступенькам лестницы, мимо охранника из Лейб–штандарта имени Генриха Гиммлера, на мостовую. Охранник на него не смотрел. Он разглядывал стеклянными глазами большой партийный флаг, что развивался над Дворцом Правосудия.
На улице ждал Шмидт. Ханс ничего не понимая уставился на него, и не нашел ничего лучше, чем промямлить: — А я вот задержался…
— Это ничего, Ханс, сегодня чудный вечер, мы все успеем, — успокоил его Шмидт. В лайковой перчатке он сжимал бутылку шнапса, судя по этикетке‑Das Mannerarom.
Хансу нравился этот шнапс, но название он находил слишком прямолинейным. Он покорился судьбе, и, стараясь не думать в это время о своей Еве, поплелся со Шмидтом.
— Ханс, Ханс, давненько я хотел поговорить с тобой, мы так давно толком не разговаривали. Помнишь, Народный музей искусств — там мы с тобой познакомились. Ты еще насморком болел. Чихал, говорил что–то про доктора… — томно шептал Шмидт и мужественно прижимал локоть Ханса к себе, словно боялся, что пугливый Гюсс сейчас убежит.
Они неспеша шли по Борманштрассе, налетал слабый ветерок, слишком теплый для осеннего вечера, и Ханс потел. Ему все время хотелось снять фуражку и промокнуть лоб платком, но он стеснялся — Шмидт был весь свежий, подтянутый, бодрый, словно четырнадцать часов службы нисколько не утомили его, он весь светился. Рассказывал что–то о новой постановке «Колец Нибелунгов», о кавказских овчарках, что на прошлой неделе привезли лейб–егеря из Имеретинского заповедника, и чудном Доме Товарищества, что на Партейплац.
— Ты знаешь, там всегда свежее пиво, я вот удивляюсь, где–где, а на Партейплац всегда свежее подают. Сколько раз заходил. А еще там тирольские ансамбли играют. Люблю я сильные мужские голоса, знаешь, мужской хор это что–то, сидишь за кружкой светлого, льется песня, электросвечи горят, хорошо… — мечтательно шептал Шмидт, и почему–то его волевой подбородок размякал, и у Ханса создавалось навязчивое впечатление, словно Шмидт вот–вот задрожит — толи расплачется, толи рассмеется.
Ханс не хотел в Дом Товарищества. Он знал, чем это кончится. Сначала пиво, пиво, пиво. Карты, бильярд. Мужские сплетни. Крепкие сигареты. Шнапс. Партийные марши. Какие–то моложавые хористы из Гитлерюгенда. А затем, спальные номера. Мятые белые простыни, серые продезинфицированные одеяла, дешевый одеколон, минеральная вода, выпустившая весь газ, скрипящая кровать, смешки за стеной, умное бледное лицо в деревянной раме… Хансу стало тошно. Он боялся отказаться — глупо. Почему сразу согласился? Надо что–то врать — а что?.. Он же разрядник по джиу–джитсу. Совсем я запутался, подумал Ханс. О, Ева, что я тут делаю?! Как я хотел бы быть с тобой, моя преступная душа желает только преступных страстей, что же мне делать? Ganzen meinen Leichtsinn!..
Он осторожно стал расспрашивать Шмидта о Народном музее искусств. Он не помнил, как они познакомились, может Шмидт помнит. Шмидт огорчился такой ненадежной памяти, но обрадовался, что может помочь товарищу. Стал рассказывать про выставку героической живописи Миллера. Это ничего не говорило Хансу — он редко ходил в музеи.
— Миллер? — глупо переспрашивал Ханс, тайком пересчитывая рейхсмарки в кармане плаща. Рейхсмарок было негусто.
— Ну, Миллер, Миллер, имени я его не помню, помню, он еще ногу потерял при взятии Акапулько. Здоровый такой мужик, все батальные сцены рисовал…
— Не, не помню… То есть, батальные сцены помню, конечно. А Миллера не помню.
— Вспомнишь, — утешал его Шмидт, — обязательно вспомнишь.
Партийное искусство он не то чтобы недолюбливал, он его временами не понимал. Относил это к своей недостаточной национал–социалистической образованности. Ich vielleicht der ungebildete Mensch, думал Ханс, раз я ничего не понимаю в героической живописи. Он попросил Шмидта показать ему Народный музей, он хочет погрузиться в то сладостное прошлое, о котором ему так горячо рассказывал товарищ. Желательно надолго.
Шмидт немного растерялся, потом рассмеялся:
— Die romantische Seele! Wie gut ist! Ты меня удивил, а так не подумаешь… Хорошо, они еще не закрылись, мы успеем. — Шмидт заказал по радиотелефону такси, и уже через пять минут серый «фольксваген» доставил их прямо к дверям Народного музея.
Народный музей искусств был самым большим, если не считать Партийного музея имени Адольфа Гитлера, что на Гитлерплац. Крышу поддерживали могучие фигуры тевтонских рыцарей из уральского гранита. У входа развивались красно–черно–белые флаги. Музей еще не закрывался, хотя последние посетители — в основном, это были офицеры под ручку с юными кадетами, неторопливо спускались по ступенькам. Так как они были партийными, служитель музея не взял с них ни марки. Шмидт прямиком вел Ханса по мраморным лестницам наверх, в тот самый зал, где они когда–то познакомились. Везде висели картины в стиле героического романтизма — других здесь не было. Мускулистые мужские торсы переплетались на фоне сражения, среди высоких трав и могучих деревьев. Вот почти античные голубоглазые рыцари гордо восседают на конях. А там — два боевых товарища, уставшие от битв, прилегли нагие, отложив свои мечи — один положил русую голову другому на мощную грудь. Картины оттеняли партийные знамена и барельефы с имперскими орлами. Ханс сглатывал слюну, чтобы не раскашляться — мышцы, мышцы, мышцы, руки, ноги, огромные головы, увитые дубовым листом, пальмовые ветви, орлы, щиты, ягодицы, собаки… Хуже всего были скульптуры. Какой–то Дитрих Эбер изобразил мужскую любовь, да еще так раскрасил камень, что двое мужчин были как живые, и казалось, что тот, кто сверху натужно дышит.
