Даниил Смолев - Письма для ДАМ
Трогаю обгоревшую крону — холодная. Ты мертва, яблонька? С пальцев летят на траву розовые капельки — или у меня подушечки пальцев поросячьи, или дождевик бликует. От рук тоже гарью несет. Но это ничего, это можно, это не табачище. Пора уже домой идти, МИНУТОЧКА истекла давно. Да и зовет бабушка, сейчас ругаться будет: «Д-а-а-а-ня!». Я вперед рвусь, галоша скользит на влажном яблоке, и я падаю. Хоть бы бабушка этого не заметила с кухни, хоть бы… Занавески там кружевные, плотные.
— Посмотрел? — спрашивает.
— Посмотрел, — бурчу и скидываю девчачий плащ.
А теперь побыстрее в кровать, укутаться в одеяло и в собачку. Подвинься, Келли, слышишь, дура! Мордочку свою поднимает сонную, мол, потревожили. А у собачки моей кошачьи глаза! Обнимаю ее, глажу рыжие ее уши.
Мол, яблоне ведь не больно?
Келли отворачивается, она действительно тупая. Может, та женщина на картинке знает? Эй, женщина, Вы в яблочной боли разбираетесь? Хотя зря я это. У нее ребенок, ей не до моих вопросов. Вот младенец точно в курсе: у него глазенки умные, кудряшки, как у Пушкина. Да только он сиську сосет и говорить едва ли умеет. Сиська большая и хорошая. Что ты уставился-то? Я постарше тебя буду, так что не воображай! А за окном все каплет из трубы — прямо в бочку. Она еще вчера наполнилась, из нее выплескивается давно. А Келли храпит, у нее на пузе кудряшки вьются, точно как у малютки на картине. Вот все он про «яблочную боль» знает, выдавать секреты не хочет. Что ты вылупился? Молчишь, да? Ну и молчи, Господи.
У Вас, я смотрю, прямо те самые глазища! Да и кудряшки те, как у цесаревича, больно похожи. Разбираетесь ли Вы в яблочной боли, Дмитрий Анатольевич? Что, тоже молчите… Какие все пошли тихони, а нам бы поговорить — когда-нибудь мы все-таки поговорим, найдем способ. Ведь правда? Ой, да тьфу на Вас, ну и молчите сколько влезет молчком!
Тетя Римма
(Глава шестая, в которой пропадает разница между могилой
и телевизором)
Смотрели с бабушкой, как Вы в новостях выступали — ну, на саммите этом. Ей-богу, смехота, стоило Вам подойти к трибуне, как на шланге, что валялся в огороде, хомут сорвало к чертовой матери. Захлестало на астры, и бабушка унеслась перекрывать воду. Тогда я все в момент придумал — подошел к телевизору и положил Вам на лоб два пальца (мог бы и больше положить, но экран у нас больно крохотный).
Раньше я так делал, когда закопали тетю Римму на Ваганьковском. С тем лишь отличием, что вместо экрана был песочный бугорок, а рука поместилась полностью. Методика прикладывания, конечно, уникальна. Получается выговорить все то, что роится в голове, без ужимок. Уши тети Риммы, скорее всего, уже не работали, но я поведал и о засвеченных кем-то сочинских негативах, и о рыбьих костях в ее замшевых сапогах, и о порнобаннере, чудом взявшемся на компьютере. Мелочи вроде — а все-таки.
После мне чертовски захотелось зарыть ей в могилу какое-то послание (такая филия, Дмитрий Анатольевич, — зарывать послания). Но, покопавшись в сумке, я нашел из ненужного там только одеколон с феромонами. Брызнул пару раз незаметно — на могилу и себе на шею. «Язычник», — Вы рыкнете, и пожалуйста, потому что не вижу ничего плохого в желании — напоследок порадовать тетю Римму. Откуда нам вообще знать, с какими сущностями она теперь вступает в общение, кому слово за нас может замолвить!
Недолюбливал я ее, если честно… Тетя Римма всегда мыла яблоки с мылом, что само по себе отвратительно. А еще умудрялась вставлять словосочетание «как бы» в любую фразу, да так часто, что закономерен вопрос: «А была ли тетя Римма на самом деле?». И, да-да, это она обозвала мою красоту — красотой инока. Что ж, инок побрызгал на тетю Римму феромонами, чтобы в царстве Аида ее тоже немного хотели.
…тому назад Вы обмолвились, господин президент, про своего любимого писателя Антона Павловича Чехова. Обидно. Я — лучше «Вишневого сада». Вы — лучше «Трех сестер». А чайка, что тюкает уклейку на мелководье, — куда изворотливей той, письменной «Чайки». Покончим с этим. И только сам Чехов — за ажурной оградой на Новодевичьем — знает о смерти побольше Дункана Маклауда. Думаю, что тетя Римма и Чехов талантливы сейчас в земле примерно одинаково.
А мы живы и одинаково бездарны.
Под двумя пальцами Ваш лоб теплеет, глаза смотрят вправо, смотря влево. В этом есть случайный дар — глядеть на человека и при этом не глядеть на него вовсе — так умеют только Образа и президенты. Ну и тетя Римма — интереснее собеседника для нее был потолок.
Придется покупать новый хомут, шланг чинить. А я и не умею. Да не лучше ли сидеть в вольтеровском кресле голым и просто знать, что как бы умрешь.
Война
(Глава седьмая, в которой герой почти совершает убийство)
О, начинать войну так нестрашно! Есть нечто естественное в том, чтобы подойти к человеку и зарядить ему в бубен. Всеми костяшками — со всей дури. Во всяком случае, будучи неоднократно битым, я не наблюдал за своими обидчиками ни смятения, ни слабины. А самыми злостными драчунами всегда выступали женщины, норовившие заехать иноку то по паху, то по почкам, а то сразу ткнуть острой палкой в глаз. Бессовестные, никогда не знал, как им ответить…
Войну объявил первым я. Объявил по делу — за честь девочки Кати, жившей на липкой улице Вишневая. Смысл войны (а у войны — есть смысл!) состоял в том, чтобы раз и навсегда выяснить — кому честь эта, собственно, принадлежит: ребятам из дачного кооператива «Химик» или ребятам из кооператива «Биолог». Поскольку сама Катя не чувствовала разницы, кто лезет ей в трусы, мальчишки решили не церемониться и поделить «трогалку». Для этого собрался референдум. Единственным, кто выдвинул конструктивное предложение, был низкорослый Илюша — он заикнулся о том, чтобы отряжать Катю «биологам» в первую половину недели, а длинным рукам «химиков» давать волю во вторую. Разумеется, «биологи» не на шутку возмутились — подавляющее их большинство с мамками и папками отбывало на будни в Москву. Поднялся недовольный галдеж… Но щупать Катю «не на выходных» отказались и «химики», повязанные ровно той же проблемой. Осложнял конфликт еще и тот факт, что неделя таила в себе нечетные семь дней, за которые Бог создал мир и которые поровну не делились — ну никак.
Напряжение быстро росло, пока не достигло кульминации. Мечта лапать Катю «всюду» и «всегда» захлестнула меня наконец с головой — чаша терпения со звоном перевернулась. Соскочив со скамейки, сжимая в кулаке зарыжевший огрызок, что было мочи я запулил им в Илюшу. Он попробовал увернуться, дернулся было кузнечиком в сторону, но не успел и получил по лбу.
Так нестрашно началась война.
Пару дней стороны выжидали, не решаясь атаковать. Катя оставалась нещупаной и успела явно заскучать; она долго болталась взад-вперед по полю, пробовала на язык стебельки трав и других растений, изредка превращая их то в «петушка», то в «курочку». По краям поля рыскали разгоряченные мальчишки — но ни один из них так и не приблизился к «трогалке». Наверное, она почуяла неладное, потому что вскоре явилась на природный подиум в вызывающей маечке, демонстрировавшей выпирающие соски во всей красе. Эффектный и будоражащий ее проход остановил лишь всепримиряющий дождик. Он загнал враждующие стороны, Катю, птиц-синиц на кладбище — под тополя с раскидистыми кронами. Спасаясь от стихии на могиле некоего Семенова М. И. (1913–1943), молчали как «химики», так и «биологи». А тише остальных молчала Катя, которая не стеснялась покойников и выгибала намокшую грудь колесом. Все косились на нее с дикостью, остервенело — так продолжаться не могло — но продолжалось…
Следующим днем на поле ребята подоспели вооруженными. В арсенале имелись как скромные пистолеты с пульками, так и тяжелая артиллерия — ее представляли камни и ссохшиеся комья земли. За битвой мы разгадали, что пульки не достигают цели — всякий раз их уносил прочь ветер. Пружины пистолетов не разгоняли пластмассу до нужной скорости, и вот тогда пригодились камни. «Химики» терпели поражение, а мы, «биологи», феерично гнали их к озеру, поднимая за собой клубы пыли, словно целый табун скакунов. Но вдруг произошло то, что переломило ход битвы совершенно. Запущенный мной булыжник растаял среди жеваного пыльного тумана. В деревенской дымке, как в рапиде, на колени пала низкорослая фигура врага. Она издала позорный клич «бля-я-я-ядь!», настолько плаксивый, настолько высокий, что все догадались — повержен Илюша.
