Дина Рубина - Наш китайский бизнес
Потом подозвал официантку и заказал еще сока, чем покорил меня совершенно.
– А в каком году вы бежали в Харбин? – спросила я, чтобы поддержать разговор.
– В 22-м, когда Владивосток заняли бандиты…
– Красная армия?
– Ну да, эти бандиты…
Я не стала говорить Якову Моисеевичу, что мой дед был одним из тех, кого он величал столь невежливо…
– Отец находился тогда в Харбине по делам. А семья – на даче, на 16-й версте. Когда стало известно, что красные в городе, мать дала отцу телеграмму: "Оставайся на месте, плохая погода, можешь простудиться.". А сама стала быстро собирать вещички. Мне был годик, сестре – пять. Няня у нас была, деревенская русская баба, Мария Спиридонова, да… Прижала меня к себе – я у нее на руках сидел, в батистовой распашоночке, и говорит матери: – "Не оставляй ты меня, старуху, здесь. Куда вы, туда и я. С вами жила, с вами умереть хочу…" Так, между прочим, оно и получилось. Няня умерла у нас в Харбине, в тридцать третьем году, глубокой старухой…
– И что же мать тогда, с двумя детьми, с нянькой…?
– Ну, примчались с дачи – мы жили во Владивостоке на Светланской улице, – а в дом-то нас уже не пустили. Даже фотографии вынести не дали. Ну, и сейф там, конечно же, деньги, акции… Неразбериха страшная вокруг стояла… слава Богу, сами спаслись. Когда добрались к отцу и он узнал, что все потеряно, он сказал матери: " Не бойся! Начинаем все сначала"… А мне годик исполнился. И больше я в России никогда не бывал. Никогда.
– У вас прекрасный русский. Поразительно…
– Я же говорю вам – няня, няня. Старая русская женщина… В детстве любимым присловьем моим было "Батюшки-светы!"… Откуда бы этому взяться у еврейского ребенка?
– Ну да, Арина Родионовна… Так вы из богатеньких… – сказала я.
– Милая, мой отец занимался коммерцией! Нашей семье принадлежали богатейшие угольные копи, ну и разные там предприятия: мыловаренный завод, табачная фабрика, узкоколейная ветка железной дороги "Тавричанка" – она шла от копей до порта… – Яков Моисеевич покрутил ложечкой в чае, примял нежный темно-зеленый листочек свежей мяты в стакане и добавил меланхолично. – Ну, и пароход, разумеется…
– Досадно! – сказала я абсолютно искренне.
– Простите? – он поднял голову. – Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы – первым делом шли к нему… Много жертвовал на общество… Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли… К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал – сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец… Так вот, он спрашивает – сколько дал Рутштейн – я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали… Все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама, в собольей шубе. Стала просить денег – мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно… вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: – "Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард…" Денег, конечно, дал… Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим…
– Еврей в Сибири? Это забавно. Что он там делал?
– Жил на поселении. Его сослали за сионистскую деятельность. Так и везли целую группу сосланных сионистов… Какая-то старушка на полустанке подошла к вагону, посмотрела, перекрестилась, спрашивает: "И куда ж вас, жидов православненьких-то гонят? "
Старые покосившиеся сосны вокруг террасы, со свисающими лохмотьями спутанных длинных игл похожи были уже не на хвойные деревья, а на гигантские плакучие ивы. Оранжевая короста их бугристых стволов излучала мягкий свет, отчего сам воздух парка казался прозрачно-охристым. На густом плюще, облепившем неровную кладку каменного забора, на крутом боку рыжей глиняной амфоры у подножия ступеней, ведущих на террасу, лежали пятна полуденного солнца. Испарения влажной, после вчерашнего дождя, почвы смешивались с кондитерскими запахами из кухни: цукаты, кардамон, тягучая сладость ванильной пудры… А наверху, по синему фарфоровому озеру в берегах сосновых крон, несся лоскут легчайшего облака – батистовая распашонка, упущенная по течению нерадивой прачкой.
– Очень старый дом… – вдруг проговорил Яков Моисеевич, очевидно, проследив за моим взглядом… – Не такой, конечно, старый, как в Европе, но… середина прошлого века. Его, знаете, построил один богатый араб, Ага Рашид, специально, чтобы сдать внаем, или продать… Вы, конечно, бывали внутри?.. После смерти Анны все переделали… При них как было: заходишь – направо библиотека, дальше – большая комната, где доктор Тихо принимал больных. Налево – кухня… А наверху – гостиная, столовая, спальни… Стряпню из кухни наверх доставляли в лифте… Но сначала домом владел некий Шапиро, еврей из Каменец-Подольска – известный богач, ювелир, антиквар, владелец нескольких лавок… Женат был на христианке, да и сам крестился…
– Выкрест – в Иерусалиме? В прошлом веке? Что-то не верится…
– Да-да, выкрест, богач, антиквар… В 1883 году взял и застрелился. Так-то…
– На какой почве?
– Да Бог его знает, дело темное… Одни говорили – разорился, другие, что прочел ненароком какое-то письмо жены, не ему адресованное…
– С письмами жен следует соблюдать сугубую осторожность… – проговорила я, подыгрывая его манере повествования.
Он грустно кивнул:
– Застрелился, бедняга… Будто место освободил. Ведь в том же году, и чуть ли не в этот же день, в моравском городишке Восковиц родился мальчик, Авраам Тихо, которому суждено было купить этот дом и прожить в нем с Анной счастливо сорок лет…
– А вы их знали? – спросила я.
– Конечно… Доктора Тихо знали не только на Ближнем Востоке. Он ведь, знаете, значительно поубавил здесь трахомы… К нему приезжали даже из Индии… Они устраивали милые приемы, я иногда здесь бывал… В последние его годы доктор был уже тяжко болен, практически недвижен, и Анна старалась хоть чем-то украсить его жизнь. Она пережила его на целых двадцать лет.
– Она действительно готовила штрудл?
Старик улыбнулся:
– О, не помню. Не думаю. Тогда для этого существовали кухарки…
Яков Моисеевич перевел светлый старческий взгляд на стол, где лежала стопка "Бюллетеней". И как бы очнулся.
– Да! Так вот, полагаю, надо бы представить вашу творческую группу членам ЦЕНТРА. Сколько человек в совете директоров "Джерузалем паблишинг корпорейшн"?
Я внимательно и ласково посмотрела ему в глаза.
– Яков Моисеевич, – сказала я. – Не так торжественно, умоляю вас. За вывеской, название которой вы проговариваете обаятельно грассируя, скрываются – хотя и вовсе не скрываются – двое джентльменов удачи: я и Витя, мой график. И мы, ей-богу, можем делать вам приличную газету, если вы не станете сильно сопротивляться.
– По этому поводу мы и должны начать настоятельные, но осторожные переговоры с ЦЕНТРОМ.
– Это звучит загадочно, – заметила я.
О, вы не должны тревожиться. Все – милейшие люди уже весьма преклонного возраста… Видите ли, смысл жизни они видят в сохранении связей между членами нашей общины… И вот этот "Бюллетень" – тоже часть их жизни… Я понимаю, он выглядит несколько… несовременно. Может быть, поэтому в последнее время подписка на него сильно упала. Тут, конечно же, и естественные причины: многие из стариков уже покинули наши ряды, а дети и внуки, знаете ли, читают уже на иврите, английском… Но люди, о которых я упомянул… с величайшим, поверьте мне уважением – собственноручно делают наш "Бюллетень" с тридцать девятого, да-да, милая! – с тридцать девятого года. Это их детище… Вы понимаете – что я хочу сказать?
Я не ответила. Было бы неделикатно говорить Якову Моисеевичу, что прежде чем обращаться к нам с предложением реорганизовать китайское детище, следовало бы тихо удавить его папаш.
– Но ведь это хлам, Яков Моисеевич, – проникновенно сказала я, – хлам, неинтересный даже этнографам, поскольку вы не китайцы, а очередные евреи с очередным плачем на реках вавилонских. Послушайте, дайте нам в руки этот труп, мы вернем его к жизни. Его будут читать не только ваши китайцы, дети китайцев и внуки китайцев. Мы вытянем вас из стоячего болота умирающих воспоминаний, мы повернем вас к миру и заставим, чтобы мир обратил на вас пристальный взор! Литература, политика, полемические статьи…
– Боюсь, что Центр не воспримет этой идеи, – проговорил он озабоченно. Провалиться мне на месте, он так и называл эту тель-авивскую престарелую компашку – ЦЕНТР!
Я ласково спросила:
– А похерить Центр?
– Не удастся, – вздохнул он. – Средства сосредоточены в руках Мориса Лурье, нашего председателя. Он человек с принципами.
Эх, Яков Моисеевич, – сказала я, – генетическая предопределенность, робость роковая… Ваш отец, богач, владелец предприятий, угольных копей и парохода, бежал, все бросив, испугавшись судьбы. А мой дед, голодранец и хулиган, остался в России и сражался – неважно с каким успехом – за счастье русского народа…
